Книга Железный тюльпан - Елена Благова

Она промолчала. Кивнула. Пусть думает. Пусть надеется. Месть — здоровое чувство. Все люди кому-то хотят в жизни отомстить хоть однажды. Она видела, как почтительно, подобострастно на нее смотрят врачи: «Сама Башкирцева!.. Не прогоняйте ее… Она будет сопровождать Люция… Она пообещала нам импортных лекарств!..»

Перед подъездом концертного зала дверцы кареты «Скорой помощи» и черного форда Башкирцевой хлопнули одновременно.

Она курил сигареты нервно, одну за другой; за окнами шел мокрый густой снег; Люция положили в Первой градской в бокс, и он велел открыть окна, и рявкнул: «Хочу курить и буду курить, рана пустяковая, что вы так все со мной возитесь, я через неделю буду петь в Филадельфии!.. и моя подруга пусть курит!.. провалитесь все!..» — и он курил, и Алла курила, и ссыпала пепел куда угодно, неряшливо, не глядя, на больничную тумбочку, в шкурку очищенного апельсина, уже не думая ни о чем, напряженно смотря певцу в лицо, впившись в него, как клещ, выпытывая, узнавая, докапываясь до истины. По ее вискам тек пот. Она стряхивала его ладонями. Ей было жарко и страшно. Она шла до конца. Шла ва-банк. Другого такого случая может не подвернуться. Он может узнать, кто она. Все раскроется, и он будет глумиться над ней. Пока она для него Люба — она должна выжать из него все соки.

Врачи думают, она рассказывает ему сказку на ночь. Что они вместе едят апельсины и мандарины и смеются, и перемывают косточки звездным друзьям.

Сказка на ночь!.. Она задавала вопросы. Ее голос стал стальным, как лепестки Тюльпана. Люций трясся. Люций катал кудрявую голову по подушке.

— Люций. — Она стряхнула пепел себе в ладонь. — Не пудри мне мозги. Где ты был тринадцатого ноября? У тебя точно были концерты здесь, в Москве. Я узнала. Можешь не врать мне, что ты был на Мадагаскаре.

«Если это он убил меня, то он держится молодцом. Не подает виду. Факир был пьян, Люций, да, фокус не удался?! Ты меня убил, а я внезапно выздоровела. Воскресла. Рана легкая, горло проткнул, всего лишь, и даже голосовые связки не задел, вот что странно; и я пою еще лучше, чем прежде. Чудеса, а?!»

Он отвернул он нее смуглое, блестящее от пота лицо. Вытащил пальцами сигарету изо рта, поднял здоровой рукой над головой. Морщась, проследил, как вьется дым.

— Не приставай ко мне!.. — Покосился на нее. — Ты что, Любка, будешь мстить мне вечно за те твои побрякушки?!.. да я ж взял их у тебя не по пьяни, я взял их в уплату… за то, что я молчал, как рыба… молчал о том, что… что сразу бы, Любка, ты же знаешь об этом, выбило у тебя табурет из-под ног!..

— Я знаю. — У нее закружилась голова от пустоты чудовищного незнанья. — Я прекрасно все это знаю, Люций. Да, ты мне здорово помог. — «Черт подери, если б знать, в чем, как и когда». — И все же, послушай… Тебе знакома эта штучка?

Жестом фокусника, уже отработанным, она выдернула Тюльпан из сумочки. Сигарета в углу ее рта загасала, чадила. Она не отрывала глаз от побледневшего лица Люция. Милле тогда, в Париже, тоже побледнел, когда она вынула из сумки Тюльпан. Что это они все бледнеют? От удивления? От интереса? От ужаса?

— Ну?.. Первый раз видишь?..

Он бросил сигарету на пол. Протянул руку. Сморщился от боли, привставая на локте.

— Эй, дай-ка сюда, дай…

Оружие. Алла, это оружие. Не давай ему Тюльпан в руки. Если он знает, как эта игрушка убивает, он убьет тебя в одну секунду. Второй раз, вот смех.

Она отвела руку с Тюльпаном в сторону. Виски Люция, переносица блестели. Он отдул кудрявую мокрую прядь ото лба. Зло зыркнул на Аллу.

— Что это за кегельный шар?.. Погремушка, что ли?..

— Да. Милая такая погремушечка.

Спокойно. Ты же Люба, Алла. Ты Люба. Молчи. Улыбайся. Изучай его глазами. Не подавай виду. Вдруг он знает, что Башкирцева убила Лисовского?.. и ей пришлось заплатить этому хлыщу, этому заносчивому эстрадному кукленку за то, чтобы он держал язык за зубами, горстью своих алмазных побрякушек, пригоршней знаменитых алмазов своего погибшего мужа…

— Люций, — она сжала в кулаке Тюльпан, стараясь говорить как можно спокойнее. — Я не в претензии к тебе. Но, знаешь, все осложнилось. Тучи сгустились. За нами следят.

— Ха!.. — Он дернулся на больничной койке. Она глядела в его круглые, черные птичьи глаза, на чуть крючковатый, как у клеста, нос. — Кто?..

— Кто может следить за нами с тобой, Люций, в таком государстве, как наша Россия?.. Мы же не на чужбине, дорогой… Здесь и слежка-то своя, родная. У нас такая, миленок, страна: убьют — своей смертью помереть не дадут…

За стеной бокса кто-то закричал. Мучительно, от боли. Может, делали болезненный укол. Может, перевязку. Больница, людские страдания. Лучше страдать как угодно, терпеть боль, корчиться в муках, но быть живым. Как страшно быть мертвой. Ничего не чувствовать. Ничего не видеть. Ничего. Чернота. Пустота.

— Да, мы не на чужбине, — рот Люция горько изогнулся, он бессильно откинулся на подушки. — Мы на любимой родине, Любка.

Я долго трудилась над ним. С меня семь потов сошло, пока я докопалась до истины. Я подкупила всех ночных дежурных сестер и нянечек. Я совала им рубли и доллары, совала загодя припасенные коробочки конфет, дорогие лекарства. И они отступились, оставили меня с Люцием, и я сидела с ним, потеряв счет времени, выкурив хренову тучу сигарет — предусмотрительно и сигаретками я впрок запаслась, чуть ли не мешком. Голос, конечно, от такого количества курева запросто посадить можно было… Миша Вольпи расстрелял бы меня, если бы узнал, сколько я выкурила в ту ночь в Первой градской… Ох и узнала я, кто я такая, я, Любка Башкирцева, урожденная Фейгельман, была на самом деле!

Ох и оторва! Оторви да брось!

Ох и шлюха… Мне до такой шлюхи было далеко…

Я выудила из него, за что же все-таки я заплатила ему парой дорогущих браслетов с черными брильянтами и синим африканским, искусно ограненным крупным алмазом из копей Берега Слоновой Кости, а также неслабенькой золотой диадемой с мелкими и средними алмазами стоимостью в чистых два лимона баксов.

Я заплатила ему так щедро, кудрявому смугленку Люцию, за то, чтобы он молчал перед моим мужем Лисовским — перед всеми папарацци — перед всем миром, — что у меня есть дочь.

Дочь, которую я, как выяснилось, безумно любила.

Дочь, которая жила в Америке. В моей Америке, измучившей меня, спалившей меня дотла, Любку Фейгельман; вознесшей меня на вершину славы.

Дочь, которую я хотела навек забыть.

* * *

Слишком много дыма здесь. Слишком много дыма.

Они слишком много курят, Джек, ты не находишь?!.. Я скажу им, и они перестанут курит, Стив, не волнуйся. Эй вы, парни, если вы не перестанете смолить, я пришью вас немедленно, всех по очереди, я вчера отличный кольт в лавке купил, надо опробовать!..

Полумрак. Головы людей движутся, качаются полумраке, как головы кукол из папье-маше. Пахнет крепким табаком, спиртным и разрезанными помидорами. Бар «Ливия» славился фирменным помидорным салатом с сыром и доступными девочками. Девочки всегда были свеженькие, как на подбор, их поставляли сутенеры, и даже рыбок-иностраночек залавливали иной раз; здесь работали две итальянки из Итальянского квартала, Мария-Тереза Стреппони и Джозефа Длинношеяя, и они, чертовки, имели бешеный успех — черненькие, бойкие, вчерашние нимфеточки, от клиентов отбою не было, Черный Фрэдди всегда имел баксы в кошельке. А что, быть сутенером — прибыльная штука, не подзаняться ли нам этим грязным ремеслом, Джек?!.. Охота была, Стив. Возни с девками много. Болеют они, ссорятся с тобой, выдают тебя, нелегала, шерифу. Рисковое дельце. А грабить лавки — не рисковое?! А пришивать водителей на магистрали, а потом продавать тачки на чикагском черном рынке по страшной дешевке?.. Да, тоже опасно, что поделаешь, жить вообще вредно, Джек. Жить вообще вредно.