Книга Облачный полк - Эдуард Веркин

– Дерьмо, – сказал Саныч. – Не годится.

Фашист застонал, хлопнул в ладоши.

– Часы нужны, – Саныч ткнул пальцем в левое запястье. – Часы! Часы – пять банок!

Часы вещь редкая, у нас только у Глебова и у Саныча. За них вполне можно и десять банок выменять, но Саныч специально роняет цену.

– Пять!

Он показал немцу пятерню.

Фашист обернулся к своему, кивнул. Немец с тропинки двинулся к нам. Этот через снег пробирался по-другому, ноги не задирал, продавливал. Подошел. Фашисты принялись совещаться, поглядывая то на нас, то на банки, что мне совсем не нравилось, мне казалось, что вот-вот они начнут стрелять.

Саныч напротив, совсем не переживал, скалился, щурился на солнце, которое зачем-то выставилось именно в этот день, кивал мне, и говорил о том, что через пару дней можно будет проверить налимьи ямы, морозы хороши, налимы жирны и вот-вот полезут, морды пора расставлять.

Наконец немцы о чем-то договорились. Тот, что раньше стоял на тропке перевесил карабин на другое плечо и снял с запястья часы. Протянул Санычу.

– Хронометр, – фашист потряс часами. – Механизм!

Саныч отобрал часы, приложил к уху, кивнул.

Фашисты стали собирать тушенку.

– Шоколад? – спросил Саныч. – Шоколад? Конфеты? Цукерки?

– Цукерки! – восхитился немец.

Обмен продолжился. Шоколада у фашистов оказался целый запас, Саныч сумел вытянуть весь, причем так, что у нас под конец осталась еще одна бутылка самогона. Немцы неприятно переглянулись. Главный меняла собрал с шинели оставшееся добро, ссыпал его в ранец, а шинель натянул на халат, уставился на бутылку, с тоской, как на родную.

– Ну что, вражье вымя?! – подмигнул Саныч нагло и весело. – Гитлер капут?!

Я испугался, думал, что вот сейчас, сейчас оно и случится, но немец только хохотнул, подмигнул Санычу хитро и полез в банку для противогаза. Пистолет. А Саныч совсем, кажется, не переживает, точно на самом деле заговоренный…

Но фашист достал совсем не пистолет.

Плоскую круглую баночку с белой чуть волнистой надписью, в таких, только чуть побольше, монпансье продавали.

– Нивеа… – прочитал Саныч. – Это что?

Фашист сделал восхищенное лицо, подцепил ногтем крышку. Внутри обнаружилось белое масло, от которого тут же в разные стороны распространился одеколонный запах, я такого уже давно не слышал, я его вообще, если честно, не слышал.

– Это что? – спросил Саныч. – Вазелин что ли?

– Парфюм! – фашист соорудил восхищенное лицо. – Парфюм ого-го! Парфюм – вино, вино – парфюм, обменка! Дайне фройлейн! Презент-презент!

Он протянул баночку Санычу.

Саныч секунду думал, потом баночку взял.

– Нюхайте, маленький партизанен! – усмехнулся немец. – Цивилизациен!

Саныч понюхал осторожно.

– Хорошо! – похлопал в ладоши немец. – Очень хорошо! Швисс! Цюрих-парфюм!

Саныч сунул мне баночку. Она была еще теплая, причем, теплая не от рук Саныча, а от рук фашиста – он держал ее довольно долго. Я понюхал. Цветочный аромат, еще что-то, химическое, запах проник в легкие и застрял в горле. Меня затошнило. Съеденная тушенка просилась обратно, а я всеми силами старался ее удержать. Полбанки тушенки, я не мог потерять полбанки тушенки…

Я вернул баночку Санычу и отодвинулся в елки.

Саныч тем временем торговался с фашистами. Я не слышал, что он говорил, и что отвечал немец, я жевал хвою. Жевал, сдерживая рвотные позывы. Рот наполнился слюной, я сплевывал ее постоянно, а она все прибывала и прибывала, вокруг меня на снегу зеленели лужицы слюны, выбить запах швейцарского крема из горла не удавалось.

Тогда я закрыл глаза и стал представлять лимоны. Я грыз замороженные лимоны, кислые, горькие, холодные, заливался соком, а тошнота не отступала, в голове крутились зеленые карусели, а я терпел и сжимал кулаки.

Терпел. Сжимал.

– Плохо? – спросил Саныч.

Я открыл глаза.

Он стоял рядом.

Я кивнул.

– Пройдет. Задержи дыхание. Только подольше.

Я набрал воздуха, стал ждать.

– Фашисты не жадные попались, – рассказывал Саныч. – Видимо, в госпитале работают, с трупов снимают. Трупов у них много, это хорошо. И голодные – жрать хотят. В следующий раз тебе часы выменяем. Держи дыхание, держи!

Я держал. Минуту, наверное, продержал, выдохнул.

– Не нужны мне часы, – с трудом ответил я.

– Ну, мы тебе нормальные часы достанем, наши, советские. У летчиков хорошие часы всегда, они на бритвы поменяются. Тошнит еще?

– Не очень.

– Ну и хорошо. Пойдем.

Он сунул мне рюкзак, тот, который был поменьше и полегче, и мы побрели в сторону дома, теперь два дня тащиться. Вечером будем на хуторе Груши, переночуем, а потом уже на болота повернем, там недалеко.

– Не тошнит уже? – спросил Саныч.

– Нет.

На самом деле не тошнило.

– Можно еще щеку прикусывать, – посоветовал Саныч. – Это тоже помогает. Или часто-часто дышать, вот так, язык еще при этом высовывать.

Он высунул язык и подышал, и сделался похож на бульдога, я однажды видел такого, только с медалями, бульдог то есть был с медалями.

– А еще проще снег на переносицу, только потом засопливеешь сразу. Или не шевелиться. Ты, я видел, глаза закрыл, это неправильно, глаза никак закрывать нельзя, наоборот. Глядишь в одну сторону и не шевелишься. Клюквы можно еще пожевать… Смотри-ка, чего у этой сволочи выменял.

Саныч остановился. Полез за пазуху, вытащил плоскую коробку, так мне показалось, не сразу понял, что это.

– Фриц хотел полбутылки за нее, – сказал Саныч. – А я сторговал за четверть. Тяжелая, полкило почти.

Он протянул шоколадку мне. Огромная, я никогда не видел и в половину, ни по тяжести, ни по размеру, наверное, как шесть обычных плиток. Или как восемь. Длиной длиньше учебника, и толщиной в большой палец, с ребристыми квадратиками, прощупывающимися через фольгу и плотную коричневую бумагу, не знаю почему, но было сразу ясно, что под упаковкой шоколад, замерзший, твердый и чуть седой, самый настоящий.

– Жаль, конечно, что поломанная, но ничего, я потом сморожу. Как тебе?

Я восхищенно вздохнул.

– Гросс цукерка, – пояснил Саныч. – Выпущена специально к намеченному в этом году взятию Москвы.

Он хмыкнул, осторожно забрал шоколад обратно.

– Все равно… – я помотал головое. – Фашистское жрать…