Книга Вознесение - Лиз Дженсен

— Наверное, это некий символ плодородия.

— И как, полагается его… э-э-э… высиживать или нет? Как наседка?

— Ну, я-то на эту роль подхожу идеально.

— А вдруг вы за всю жизнь так его и не высидите? — говорит он, озорно улыбаясь. — Как, к сожалению, скорее всего, и получится?

— Передам по наследству. Усыновлю кого-нибудь.

— Например, Бетани. И тогда мы с вами поженимся и заживем одной дружной семьей.

Он хоть понимает, что говорит? Судорожно вдыхаю и поскорее выдавливаю из себя смешок:

— Ученый, изучающий турбулентность, больная на всю голову убийца и владелица волшебного яйца. Веселенькая семейка.

— Вы же психолог. Будете за нами присматривать.

Протягиваю руку и шлепаю его по заднему месту.

И эта фамильярность меня странным образом волнует.

А я поклянусь, что никогда не позволю себе ни единого покровительственного жеста, — добавляет он, снисходительно похлопывая меня по голове.

Хотя самая не готовлю, еду я люблю и первое творение физика — морские гребешки с пюре из топинамбура и мелко нарезанной кровяной колбасой — объявляю «бесподобным». Я и правда никогда не пробовала ничего подобного — даже в самых феерических снах. Далее следует оленина под соусом из рокфора и клюквы и запеченный в сливках картофель.

— Вы опасный человек и наверняка задумали меня убить, — говорю я.

— Странные у вас комплименты. Но оставьте же место и для главного моего шедевра. Из трех видов шоколада, между прочим. Шоколадная лепешка с шоколадным кремом, называемая в народе «тортом», покрытая шоколадной же глазурью, а сбоку — порция шоколадного мусса. В качестве украшения — веточка мяты, так что, если вы вдруг решите сесть на диету, можете закусить зеленью, а остальное я слопаю сам.

После ужина, объевшиеся, выходим на пятачок сада, выделенный мне хозяйкой. Пахнет жимолостью и ночными фиалками. За горизонтом тонет до смешного огромное солнце. Физик рассказывает о матери, которая умерла два месяца назад, в Глазго, от рака печени. Нет, Фрейзер Мелвиль не винит ее за то, что она напивалась до полной потери мозгов — морфий не действовал, как положено. Ее смерть стала ударом, но и принесла облегчение.

— Тело, — заключает он. — Чудесная оболочка — до тех пор, пока она нам послушна. — И тут же густо краснеет. — Черт. Надо же такое ляпнуть.

— Не переживайте. Я, в общем-то, с вами согласна. И не ждите от меня заявлений в том смысле, что я ни с кем бы не поменялась. Поменялась бы, в момент.

Он ерзает в своем плетеном кресле, которое слишком для него мало. Если бы мы жили здесь вместе, я купила бы ему новое — огромное, чтобы можно было развалиться как следует. Специальный такой трон для физиков. Чтобы мой ученый друг восседал, вольготно распрямив свою шотландскую спину, и толкал свои шотландские речи.

— А как вы жили раньше? — спрашивает физик. Смотрит он не на меня, а на свои неловкие, усыпанные веснушками руки — такое ощущение, что одна утешает другую. — Раз уж вы так снисходительны к моему, гм, эмоциональному невежеству… или как оно называется на вашем жаргоне?

Заглянув ему в глаза, понимаю: вопрос не праздный. Он думал на эту тему. Как бы ему объяснить? Мысли о Бетани не дают мне покоя. Что именно она обо мне — якобы — знает? Что же она ему наговорила тогда, в Оксмите?

— В гостиной, на нижней полке стоит альбом. Принесите, и я вам все покажу.

Родители, Пьер с женой, близнецы — сначала совсем маленькие, потом постарше, — отец в доме престарелых, с кем-то из медперсонала, пара снимков, на которых я с Алексом. Глядя на меня в прошлой жизни, физик потерянно молчит. Тогда я была женщиной. Стояла, выпрямившись во весь рост, и счастливо улыбалась в мужских объятиях.

— Высокой вы и тогда не были, — говорит он. Улыбаюсь. — Кто счастливчик?

— Давняя история, — отмахиваюсь я. Но голос меня подводит.

— Вы были женаты?

Сквозь щель в живой изгороди смотрю на грохочущий мимо грузовик с надписью «Икеа». В голове тут же возникает детская кроватка и схема, объясняющая, как ее собрать с помощью специального ключика. Кто-то здорово влип.

— Нет. Женат был он.

Белый пикап. Мотоцикл. Потом «фольксваген-пассат».

— У Алекса был «сааб». Надежная, говорят, марка. Темно-синий. На заднем сиденье — детское кресло, с приделанной к нему погремушкой. У него было двое детей. Целуешься, бывало, в машине, включишь нечаянно радио, и тут же: «Едет автобус, колеса шуршат…»

— Ничего себе.

— Кольцо он обычно снимал, но… Она оставалась с нами, везде и всегда. Белая полоска на пальце…

Болезненные воспоминания — со временем их правишь почти машинально. Есть вещи, о которых не знает и мой врач. Однако пора уже остановиться. Как рассказать о том, в чем я и себе-то не могу признаться? Физик не спускает с меня пристального взгляда, как будто знает: самое главное я от него утаила. Как будто Бетани ему и так уже все рассказала.

Что же она ему наговорила?

Алекс — совсем не мой тип мужчины, поспешно добавляю я, взяв себя в руки: параноиком я не стану. Предприниматель, владелец сети одежных магазинов. Мы познакомились в казино, которое частично ему принадлежало. Случайно — меня притащила туда подруга Лили. Она как раз развелась с очередным мужем, и ей нравился один из тамошних крупье. С того все и началось. Одно, другое. Все ошибаются. Не разбив яйца, и прочая, и прочая.

— Только омлета у нас так и не вышло, — завершаю я, ужасаясь собственной пошлости. Разбитые яйца, пролитое молоко — почему бы не сказать все, как есть?

Потому что я заранее знаю, каким будет его следующий вопрос — тот самый, которым обычно задаются про себя. Отвечаю на него сама, без подсказок, лишь бы проскочить побыстрее этот этап:

— Машину вел он. Погода была ужасная. Как все случилось, я не помню. Помню лишь, что мы ссорились. — Правда пополам с ложью, причесанные факты — эту историю я мысленно переписала уже раз сто. — Мы хотели быть вместе, но он просто не мог заставить себя… предпринять нужные действия.

«Боялся своих чувств». Как я ее ненавижу, эту фразу, которую регулярно слышишь от женщин, оправдывающих тот факт, что они до сих пор не замужем. Дело, мол, не во мне, а в нем. И еще одно выражение из женских журналов: «И рыбку съесть, и на люстре покачаться».

— Я его любила. И в то же время — как всегда в таких ситуациях — ненавидела.

Остального я не рассказываю: ни того, что дальше так продолжаться не могло, ни почему я кричала на Алекса, когда показался тот поворот, ни почему я все еще орала — потеряв стыд и совесть, как резаная, — в тот миг, когда машина в него не вписалась. О том, как долго и беззвучно Алекс умирал.

Этого я физику не рассказываю. Ни ему, ни себе, никому. Мне и так крепко досталось.