Книга Золотые века - Альберт Санчес Пиньоль

Генерал даже написал на эту тему небольшое эссе и отправил его в Рим. Он поддерживал переписку с Итальянским королевским географическим обществом, и, как мне стало известно, некий Минискальки-Эриццо[36], знаменитый ученый, весьма гордился своей дружбой с ним. Что же касается вклада генерала в науку, то мне его высказывания всегда казались несколько туманными, и он не слишком преуспел в этой области. Кроме жарких споров, в нашей жизни не было ничего — только безбрежные и довольно скучные равнины, как будто наш поезд стоял на одном месте. На протяжении долгих недель мы видели лишь глину — если дождь лил как из ведра, то она превращалась в жидкую грязь, если ливень прекращался, земля немного подсыхала. Но вот однажды утром я заметил, что паровоз свистел с особой силой. За окном виднелись какие-то скалы, поезд преодолевал один поворот за другим, поднимаясь вверх по склону. Я старался не думать о пехотной дивизии, командование которой поручил мне генерал. Что можно сказать людям, в течение долгого времени лишенным руководства? Будет ли у меня моральное право наказывать взбунтовавшихся солдат, если я встречу таковых? Мне казалось, что я не имею ни малейшего права призывать их к порядку, и это меня очень смущало.

Поезд въезжал в город медленно, словно кит, по ошибке выплывший на мелководье. Нас окружили тысячи солдат, не соблюдая никакого строя. Я незаметно проскользнул на небольшой балкон первого вагона, где уже стоял генерал, и занял место рядом с ним. Если бы солдаты захотели растерзать нас, им бы это не составило никакого труда, но я чувствовал себя обязанным защищать генерала до последнего вздоха. Я посмотрел на нашего героя краем глаза: на лице его был написан покой — так выглядят великие люди, когда им угрожает смертельная опасность. Но вдруг какие-то непривычного вида солдаты поднесли к поезду странные горшочки и поставили их перед нашим балконом. Я далеко не сразу понял, что это были пленные варвары, которые за неимением стягов слагали к нашим ногам свой мед. В этот момент раздались победные кличи, и тысячи винтовок поднялись в воздух. Генерал сказал мне на ухо:

— Вы знаете, что пигмеи Минискальки-Эриццо тоже собирают мед? Обратите внимание на сие этнографическое совпадение.

Он хотел добавить еще что-то, но тут вдруг какой-то голос прокричал проклятия в наш адрес с ужасающим акцентом. Я быстро нашел в толпе мятежника. Им оказался выходец из Азии, одетый в вонючие шкуры, который мог бы сражаться как на нашей стороне, так и на стороне врага. В это мгновение я также понял, что не все крики „Ура!“ были искренними, сей факт доказывало наступившее сейчас молчание.

— Где ты был раньше? Где ты был? — рычал солдат; произношение выдавало в нем жителя пограничного района. Никто его не поддержал, но ни один голос не возразил ему. Перед нами теперь стояли не солдаты, а толпа, охваченная плохо сдерживаемым гневом. Никогда мы не оказывались так близко от мученической смерти, никто в этом не сомневался. Но именно в эту минуту веки генерала начали закрываться. Волна нежности и ощущения собственной вины нахлынула на чернь.

— Где мы? — прозвучал вопрос, направленный в пустоту.

— Генерал, мы на фронте, — прошептал я, содрогнувшись. Между тем азиат, осмелев, уже поднялся на балкон по лесенке. Вполне вероятно, что он собирался пронзить генерала своим штыком, но тот обнял солдата за шею и прижал его голову к своей груди.

— Не плачь, сын мой.

Естественно, солдат разразился рыданиями.

Наш главнокомандующий обладал исключительной способностью сначала занимать выжидательную позицию, а потом брать на себя ведущую роль, или наоборот, но мне кажется, что эти переходы не являлись результатом принятых заранее решений. На следующий день по его приказу мы пустились в обратный путь через весь континент. До нас дошли сведения о том, что другая империя, более разложившаяся, чем наша, объявила нам войну, и присутствие генерала считалось совершенно необходимым. Через тридцать два дня, когда спорная территория была уже потеряна для страны, мы прибыли на место катастрофы. На протяжении последних километров повсюду было видно брошенное оружие и военная техника. Наше поражение не вызывало ни малейших сомнений. Через некоторое время поезд окружили косяки пехотинцев. Мне показалось, что среди них были и дезертиры, которые останавливались и, изменив свой маршрут, следовали за поездом, пока у них хватало сил. „Генерал, генерал, генерал“, — стонали они неизвестно почему. По прибытии нас встретили больные тифом, калеки, чей вид казался плодом больного воображения, сумрачные призраки. Никакой Марат не позавидовал бы участи этих людей. Мне вспоминается, что генерал, стоя, как всегда, на своем балкончике, сжимал кулаки в бессильной ярости. Солдаты увидели эту легендарную фигуру, веки которой опускались все ниже, и их охватили угрызения совести. Более того, у меня создалось впечатление, что они просили у него прощения за причиненную боль. Одна и та же мысль родилась во всех головах: „Ах! Если бы наш старый генерал, наш главнокомандующий, оказался здесь с самого начала, несчастья можно было бы избежать“. Генерал обнажил голову. Остатки армии опустились на колени вслед за ним. Никогда мне не доводилось созерцать столь вдохновенной молитвы.

Я не могу с точностью сказать, сколько кампаний мы возглавили — или, может быть, лучше сказать узаконили — из нашего поезда. В империи всегда хватало республик, желавших избежать давления центра, и варваров, которых следовало укротить. Что же касается приказов нашего генерала, то я не могу припомнить ни одного из них: ни удачного, ни провального, ни достойного порицания, ни заслуживающего похвалы. Войска восхищались этим человеком не за то, каким он был, а за те легенды, которые о нем ходили, восхищались образом, созданным ими самими. То была вера. А вера во власть управляет властью, ибо воображение создает некую форму, а потом в ней воплощается. Я до сих пор спрашиваю себя, не прекратилось бы это безусловное поклонение, если бы люди увидели генерала со страусовым пером в руке, когда он подписывал депеши, направляемые в полки, затерянные в безбрежных степях, о которых главнокомандующий не знал ничего. В крайнем случае генерал мог припомнить, как зовут тестя двоюродного брата отца командовавшего ими полковника, потому что они подружились когда-то во время охоты на фазанов. Рука старика дрожала, выводя корявые буквы, — зрелище было жалким. Несомненно, эти пальцы находились в тесной связи с веками старика.

Что же касается офицеров генерального штаба и прочих обитателей эшелона, то между ними и поездом возникло полное взаимопонимание, некое подобие столь очевидной любви, что она не требовала доказательств верности. Наша жизнь текла размеренно, пока не наступило то особенно жаркое лето. Война перекинулась на другие континенты; монархии, республики и плутократии заключали между собой дерзкие сговоры. Для миллионов людей начало этой войны предвещало страдания и муки, но мне она могла принести исполнение самого заветного желания: наконец-то возглавить войско. Мое положение до сего момента, по сути дела, было подобно нелепому параличу. Что еще мог делать старший офицер, если не командовать войском, а именно этой возможности я и был лишен, когда начал служить в штабном поезде. Однако начавшаяся война обещала закончиться полным крахом существующего порядка. С одной стороны, мощь противника не позволяла нам рассчитывать на легкую победу; с другой стороны, наша империя провела тотальную мобилизацию и рисковала всем в одной-единственной битве. Не оставалось никакого сомнения — на этот раз мы должны были приехать вовремя. Наше возбуждение росло по мере приближения к цели, от которой нас отделяли тысячи километров. Дзинь, дзинь — звенела посуда в шкафу, когда поезд преодолевал сложные участки пути.