Книга Каждый твой взгляд - Шерри Томас

Венеция внезапно стала серьезной.

— Кузенов Карстерс у нас больше нет.

— Что? Но их же было четверо!

— К сожалению, за полтора года умерли все до одного. Лидия в родах, Криспин от гриппа, Джонатан отравился устрицами, а Билли… — Венеция болезненно поморщилась, — Билли покончил жизнь самоубийством. Поговаривали, что он страдал сифилисом, причем в крайне запущенной форме.

Пудинг внезапно утратил вкус, и Хелена опустила ложку. Она любила Билли Карстерса — угрюмого, но доброго молодого человека. Он всегда собирал со стола объедки, чтобы накормить бродячих собак. А остальные Карстерсы были шумной, веселой компанией. Самый младший из них родился в один день с ней и Фицем.

Все умерли. Все ушли, оставив после себя лишь печальный ряд надгробий на церковном кладбище.

Она схватила сестру за руку:

— Я так рада, что ты здесь, со мной. И Фиц тоже. Представляешь, что было бы, если бы я очнулась, а вы…

Закончить она не смогла.

— Теперь понимаешь, что чувствовали все мы, сидя возле твоей кровати? — Венеция поцеловала сестру в щеку. — И наверное, можешь представить нашу радость, когда ты наконец вернулась. Не жалей о прежних воспоминаниях, обязательно появятся новые. Теперь мы все вместе, и это единственное, что имеет значение.

В душе Гастингса бушевала буря: безудержная эйфория то и дело сменялась смертельным страхом, а вслед за ним приходила смутная надежда.

Безусловно, нынешняя Хелена испытывала к нему симпатию. Да, он по-настоящему ей нравился. Случилось чудо: в своем одиноком храме среди песков пустыни он поднял глаза к небу и увидел, что пошел дождь. Мелкий, слабенький, но все же настоящий — после долгих веков песчаных бурь и безжалостно палящего солнца.

Но что же будет, когда он вернется в Лондон?

Одно дело никогда не чувствовать на лице капель живительной влаги, и совсем другое — испытать краткое блаженство, а потом вновь погрузиться в уже привычное отчаяние.

Если бы можно было оставаться рядом и бережно лелеять хрупкий росток благосклонного внимания! Если бы можно было вернуться в Лондон немедленно, сейчас же! Но в эту минуту он стоял на коленях перед сундуком, в котором пряталась Беатрис, и не надеялся на скорые перемены.

— Знаю, что не приехал в среду, и очень сожалею о том, что не сдержал данное тебе слово, — повторил он в сотый раз. — Но поверь, не смог. Мисс Фицхью — то есть леди Гастингс, моя жена и твоя новая мама — тяжело заболела. Я не знал, останется ли она в живых или умрет, и не имел права ее оставить.

Ответа не последовало. Так упорно дочка не скрывалась уже полгода. Но в последнее время виконт относился к отцовским обязанностям с крайней ответственностью, а потому продолжал терпеливо убеждать:

— Вот, например, если бы ты вдруг заболела, то наверняка захотела бы, чтобы я сидел рядом, правда? И ни за что не согласилась бы отпустить меня к кому-нибудь другому.

Молчание.

Дэвид вздохнул. Он давно потерял счет времени и не знал, сколько часов просидел перед убежищем. В кармане скопилось три телеграммы от Фица; уезжая, он попросил время от времени сообщать о состоянии Хелены. Во всяком случае, внутреннего кровотечения не случилось. Он сел на пол и прислонился спиной к стенке сундука.

— Хочешь, почитаю тебе какую-нибудь из наших любимых историй?

— Я заболела, — вдруг послышался тонкий голосок.

Это были первые слова, которые дочка произнесла с момента его приезда. Дэвид улыбнулся грустно, но с видимым облегчением.

— И что же у тебя болит, солнышко?

В нижней части сундука находилась небольшая дверца. Сейчас она открылась, и показалась маленькая худая нога. Дэвид бережно сжал крошечную ступню, осторожно повертел в руках.

— Послушай, — приказала Беатрис.

— Ах да. Конечно. Подожди минутку.

Он принес из своей комнаты стетоскоп и потер, чтобы согреть холодную мембрану. Вставил в уши трубки — Беатрис относилась к медицине чрезвычайно серьезно и наверняка наблюдала за ним сквозь просверленные в стенке отверстия для воздуха — и приложил стетоскоп к круглой пяточке.

— Кровь движется по венам вяло, а это очень вредно для конечностей. Может наступить атрофия. Считаю, дорогая мисс Хиллсборо, что вам следует немедленно прогуляться. Физическая нагрузка окажет благотворное воздействие, и нога сразу перестанет болеть.

Ни слова в ответ.

— Я, конечно, отправлюсь на прогулку вместе с вами.

— А ужин? — послышалось после долгого молчания.

— Останусь на ужин. И обязательно почитаю перед сном. Ну, может быть, выйдете? Хотя бы скажите, когда вас ждать.

Снова испытание тишиной.

— В четыре.

Часы показывали лишь пять минут четвертого, но и это можно было считать победой. Во всяком случае, появилась надежда на прощение. Дэвид молча возблагодарил судьбу.

— А сэра Хардшелла послушаешь?

— Конечно, милая.

Сэр Хардшелл был любимой черепахой Беатрис и одновременно причиной постоянной тревоги Дэвида. Никто не знал, сколько лет этому почтенному джентльмену. В Истон-Грейндж он жил с момента постройки дома — а произошло это более шестидесяти лет назад, задолго до того, как дядя Дэвида приобрел поместье. А еще раньше сэр Хардшелл не меньше тридцати лет служил во флоте в чине талисмана и бороздил моря и океаны на различных торговых судах.

Оставалось лишь молиться, чтобы достойный всяческого уважения ветеран дожил до библейского возраста. Беатрис тяжело переносила перемены, а более постоянную перемену, чем смерть, невозможно представить. Гастингс сделал вид, что внимательно слушает, как у сэра Хардшелла работает сердце, как функционируют другие жизненно важные органы.

— Знаешь, дочка, наш друг необычайно стар. Ему, наверное, лет сто двадцать, не меньше. Придется смириться с мыслью о неизбежном расставании. Боюсь, еще одна зима окажется для него слишком суровым испытанием.

Беатрис промолчала. Дэвид положил черепаху на пол — слава Богу, сегодня она еще жива.

— Может быть, распорядиться, чтобы принесли чай и печенье? А пока я тебе почитаю.

— Да, — послышался голосок. — Да, папа.

Всякий раз, когда малышка, называла его папой, на душе мгновенно теплело. Дэвид позвонил, приказал подать чай, снова сел возле сундука и на миг устало прикрыл глаза. Но тут же взял себя в руки и открыл книжку, которую сам сочинил, сам написал и сам украсил яркими картинками.

— Может быть, начнем с твоей любимой истории о дне рождения Нанет?

* * *

Часы пробили десять.

Это означало, что Фиц и Милли целуются уже пятнадцать минут.

Хелена вовсе не собиралась подглядывать и подслушивать. Примерно в половине десятого, устав от беседы с братом и невесткой, задремала, а услышав, как часы отмерили очередные пятнадцать минут, заставила себя открыть глаза. Не хотелось спать вечером: для этого существует ночь.