Книга Предчувствие беды - Фридрих Незнанский

– Ну хорошо, я сейчас все это сгружу в пакеты, а ты быстро собирай свои вещи!

Он прошел на кухню.

Откуда они знают, какая у него машина? Ну да, Шура сказала, тварь! Жаль, он не придушил ее сегодня утром. Они у него на хвосте? Сколько же их? Банда, что ли? Или это блеф? Какая, к черту, банда! Никого там на пустыре не было! Нашли Шурку случайные люди. Бомжи, например. Воришки мелкие. Спокойнее нужно быть! Нужно держать себя в руках!

Он уговаривал себя, громыхая кастрюлями, которые мама выставила прямо перед дверцей холодильника как баррикаду, черт ее раздери! Не дотянешься до ее сметаны долбаной!

В квартиру позвонили коротеньким, каким-то очень аккуратным звоночком. Глеб, занятый кастрюлями, его не слышал. Услышала мама, уже облачившаяся в брюки и пуловер.

Она и подошла к двери.

Глава 11. «ЖЕЛТАЯ СУБМАРИНА»

Турецкий еще раз обошел небольшую квартиру Небережной. Вид квартира имела слегка неряшливый, но вполне мирный. Незастланная постель, в которой явно побывал мужчина. Следы его пребывания как раз изучались судмедэкспертом. Через спинку стула был переброшен нарядный спортивный костюм и пара футболок. Одежда, документы, драгоценности, деньги – все это было найдено. Все находилось на своих местах.

Перевернули на газету содержимое мусорного ведра и изучили каждый клочок бумаги в надежде отыскать какую-либо записку, проливающую свет на загадочное исчезновение женщины. Тщетно. Нашли в сумочке записную книжку и изучили каждую ее страницу. Мужчины по имени Глеб или Эдик не определялись.

В настоящее время старший оперуполномоченный МУРа Василий Колобянин выписывал имена мужчин, начинающиеся на букву "г".

– Александр Борисович! – окликнул Турецкого участковый милиционер, проводивший дознание в квартире напротив. – Подойдите, пожалуйста! Соседка, оказывается, видела, как увозили Небережную.

– Мария Ивановна! Это старший следователь по особо важным делам из Генпрокуратуры товарищ Турецкий. Вы ему повторите, пожалуйста, все, что мне рассказали.

Александр поздоровался, сел к столу. Полная, очень живая старушка глянула на него с любопытством.

– Это что у тебя? – покосилась она на черную коробочку, которую Саша установил на столе.

– Это диктофон. Чтобы записать ваши показания.

– А как это он записывает?

– Там внутри пленка. Как в магнитофоне, – терпеливо объяснял Турецкий. – Ну, начнем?

Он включил диктофон:

– Мария Ивановна, когда вы в последний раз видели вашу соседку, гражданку Небережную?

– Так когда? Я ж говорила. В прошлый четверг.

– Какое это было число?

– Так какое… Вон календарь висит, посмотри.

– Мне нужно, чтобы вы число назвали, а не я, понятно? – Турецкий чувствовал, что начинает терять терпение.

– Ты понимаешь, дура старая, с кем разговариваешь? – прошипел не к месту участковый.

– Хоть вы-то помолчите, – огрызнулся Саша.

– Двадцать третье августа, – справилась с календарем старушка, ничуть не испугавшись ни участкового с его шипением, ни «важняка» Турецкого.

– Вы это хорошо помните?

– А чего ж не помнить? У нас по четвергам цистерну привозят с молоком. Не это, что в пакетах ваших магазинных, а настоящее, от коровушки. Так я его беру. По четвергам и по понедельникам. Но Шурку я в четверг видела, потому что в тот день сериал был. Я из магазина возвращалась, как раз к сериалу. А по понедельникам его не показывают.

– Расскажите, где вы ее видели, как?

– Это, значит, мы со старухами сидели во дворе с утра. У нас там по утрам солнце и еще не жарко, мы сидим, греемся. Потом я за молоком пошла к цистерне. Отнесла домой. И опять к старухам вышла, прежде чем в магазин идти. Ну чтоб передохнуть. И вот, значит, гляжу – Шурка выскакивает. Волосы распущены, в платьишке таком домашнем. У нас ведь квартиры напротив, я к ней иногда захаживаю, чтоб давление померила или еще чего. Она это платьишко дома носит, я знаю. Вот. И тапочки на босу ногу.

– Вы и тапочки разглядели?

– А чего мне разглядывать? – обиделась старушка. – Оно и так видно было. Она когда по двору шла, шлепанец потеряла. Он у нее без задника, вот и слетел. Она повернулась, надела и – к машине.

– К какой машине?

– Красная такая. Даже, пожалуй, как вишня.

– Марка?

– Не знаю я ваших марок.

– Кто был в машине?

– Не видать было. Окна затемненные. Шурка села рядом с водителем. Постояли маленько и поехали.

– Сколько – маленько?

– Так минуты две, я думаю.

– А скажите, Мария Ивановна, для Небережной характерно вот так выскочить из дома в тапочках и уехать?

– Не, вы что?! Шурка женщина очень видная, и она за собой следит. Она в таком виде на работу ни за что бы не поехала. Я это и мужику сказала.

– Какому мужику?

– Мужчине то есть. Водитель ихний, из аэропорта.

– Поподробнее, пожалуйста. Что за водитель, когда вы с ним разговаривали?

– Так где-то через час после того, как Шура уехала. То есть в час дня или минут на десять позже. Я еще на сериал успела. Где разговаривала? Да на лавке внизу. У меня авоська-то тяжелая, да еще бидон. Вот я присела отдохнуть. А рядом мужчина сидит. Я его спросила, кого он ждет. А он: сотрудницу, мол, на работу нужно отвезти. Она у нас, мол, приболела, а ее начальство вызывает. Я говорю: «Кто ж такая?» А он: «Небережная Александра Борисовна».

Турецкий, слыша имя и отчество Небережной, каждый раз мысленно вздрагивал, словно речь шла о нем самом.

– Что было дальше? Он что-нибудь еще говорил? Вы ему?

– Я ему и сказала, что ее на машине увезли. Он стал расспрашивать, что за машина, кто за рулем – вот как вы. Я ему то же самое и отвечала.

– А он?

– Он ответил, что ее, видно, другой водитель на работу увез. Гришка или Мишка – вот это не помню. Потом спасибо мне сказал, встал и пошел. Я ему вслед кричу, что, мол, вряд ли Шурочка в таком виде неряшливом на работу отправилась. А он как и не слышал. Сел в машину и уехал.

– Что за машина?

– Синяя такая. Темно-синяя. По-моему, не наша. Осклизлая какая-то.

– Какая?

– Ну… без углов, что ли… Вишневая-то попроще.

– Мария Ивановна, опишите, пожалуйста, мужчину, с которым вы разговаривали.

– Ну… Молодой, лет тридцать пять – сорок. Волосы светлые, короткие такие. Нос такой… прямой. Обычный мужик.

Турецкий показал женщине фоторобот Эдика, составленный со слов работниц Шереметьева.