Книга Женское время, или Война полов - Эдуард Тополь

— Ну что? Налюбовались? — нетерпеливо сказал Журавин через несколько шагов.

— Да, извините…

— О’кей. Так вот. На биофаке МГУ нас было сто пятьдесят студентов, и не так уж трудно было вычислить среди нас гэбэшных стукачей — по их партийным билетам и наглости на экзаменах. Но Шварц сделал тоньше: он дал нам задание провести домашний эксперимент по сравнительному фотосинтезу культурных трав и сорняков и попросил снять эти опыты фото— или, еще лучше, телекамерой. Но у кого из студентов МГУ могла в то время быть телекамера? Только у тех, чьи родители дипломаты или важные шишки в КГБ. Ну а мы клюнули на эту удочку, трое притащили свои видики, и так Шварц узнал, кто из нас кто и чей я сын…

Однорукий оглянулся — в соседнем ряду, чуть отставая от них и делая вид, будто прицениваются к рыбе, шли в потоке покупателей двое мужчин в одинаково темных костюмах и белых рубашках с галстуками. Журавин перехватил этот взгляд, и однорукий сказал озабоченно:

— Похоже, это ЦРУ. Все-таки я не ушел от них, извините. Может, пойдем отсюда в другое место?

— Да плевать! — сказал Журавин. — Они нас не слышат. — И, отвернув полу своей кожаной куртки, показал «пин» — миниатюрную булавку. — Это тоже шумовой глушитель, только японский, последняя модель, из магазина «Spy». Итак, почему Шварц выбрал меня? Потому что мой эксперимент с фотосинтезом был красивым: я взял дюжину так называемых культурных растений, а из сорняков — лопух банальный, широколистный. И показал, что в одной и той же среде, на одной и той же почве и при одном и том же освещении банальный лопух растет в полтора раза быстрее, чем любое культурное произведение цивилизации — пшеница, рис, герань, томаты, ну и так далее. Иными словами, в борьбе за фотосинтез, то есть за место под солнцем, любой лопух раскрывает свои листья шире других и перекрывает всем остальным доступ к солнечным лучам. Шварц хохотал до слез! Нет, серьезно! Он сел на пол перед теликом и кричал, что у него оргазм от этого эксперимента. А потом пригласил меня на чай в профессорскую столовую, спросил, видели ли эту пленку мои предки, кто они такие и как они на нее реагировали. Я сказал, что мой отец хоть и генерал КГБ, но смеялся почти так, как он. Правда, без оргазма. И тогда Шварц сказал мне практически напрямую, чего он хочет. «Я вижу, ты остроумный парень, — сказал он, — и твой отец, кажется, тоже. Жаль, что он не бывает на моих лекциях, у меня есть еще несколько смешных идей. Может быть, ты снимешь мою следующую лекцию своей видеокамерой? Только я не хочу, чтобы это выглядело так, словно я через тебя прошу что-то у КГБ. Это никогда не работает, да мне от них ничего не надо. Наоборот, ты покажи ему мою лекцию как пример диссидентщины. Настучи на меня, ты понял?» Я понял его, но мы ничем не рисковали: мой отец никогда не стучал и никого не сажал, он был технарем — изобретал всякие пластиковые и жидкостные микрофоны, которые нельзя обнаружить металлоискателем, вот эту авторучку, которая у вас в кармане, и все такое. Ну да, что вы так смотрите? Мой отец был доктором технических наук, имел две закрытые госпремии за секретные разработки…

— Нет, ничего, продолжайте. Мне стало интересно.

— Еще бы! — хмыкнул Журавин. — Короче, когда я показал отцу лекцию Шварца, он взял эту пленку, видеомагнитофон и меня в придачу и помчался на дачу к Воронину, заму Чебрикова. Через неделю у Шварца была лаборатория на Пироговке, нам отдали под нее весь особняк какого-то института профсоюзов. Я сразу стал старшим лаборантом ЛАЭКБИ, а мой отец — куратором этого проекта с прямым подчинением Воронину. Нас засекретили так, что даже те, кто занимался в КГБ телепатами, «летающими тарелками» и прочей мистикой, не знали о нашем существовании. Зато мы знали все об их опытах — отец получил у Воронина и притащил нам всю документацию. Оказывается, разработкой психотронного оружия занимались тогда больше сотни институтов при КГБ, ГРУ и Министерстве обороны! Они тратили фантастические деньги! Но Шварц приказал выбросить в помойку все их разработки. «Вся их работа только подтверждает опыт Стаса с лопухами!» — сказал Шварц моему отцу, он был ужасно нахален. Впрочем, гений и должен верить в себя, иначе кто же в него поверит? Короче, в первый же месяц он перетащил в Москву своих лучших учеников — Акопяна из Еревана, Шаевича из Новосибирска и Фетисову из Улан-Удэ. Потом Акопян и мой отец привезли Бешметову из Сибири. Всем им КГБ дал какое-то жилье, а Шварц получил квартиру рядом с лабораторией, чтобы он не терял время на транспорт. Остальное был технический персонал, сорок человек, которые понятия не имели, над чем мы работаем. Точнее, им было сказано, что мы ищем лекарство от бешенства и отсюда, мол, наши опыты на собаках, обезьянах и эксперименты с психами в психбольницах. Короче, мы за пару недель укомплектовали лабораторию, и — понеслось! Я уже говорил, что весь МГУ знал, какой Шварц гений, но даже мы, его ученики, не думали, что он гений до такой степени! Он выдумывал такие клевые опыты, что уже через три месяца мы имели шесть миллиграммов фермента ненависти в растворе формалина, охлажденного до минус сорока Цельсия. А при элементарном нагревании до минус пяти — обратите внимание: не плюс, не при возгонке, а все еще при минусовой температуре! — реторта взрывалась! Вы кто по профессии?

— Я? — Однорукого смутил этот неожиданный вопрос. — Я дипломат, помощник Вернохлебова.

— Жаль. Но вы можете представить: холодный формалин в стеклянной реторте, внутри его оргонный или энергетический накопитель Райха, то есть слои фольги и хлопка, температура минус пять, а реторта вдруг взрывается от ферментов ненависти, и ошметки формалина, хлопка и фольги — на всех стенах лаборатории и на потолке! Понимаете? Шварц по этому поводу пригласил нас в «Арагви»! И мы там напились так, что жена Шварца приревновала его к Фетисовой, которая честно сказала, что пыталась трахнуть Шварца еще студенткой первого курса! Но, по-моему, этот Шварц тоже был не без греха. Как Ландау. Он мне как-то сказал, что гений не может быть без яиц, и, я думаю, у него что-то было с этой Фетисовой — только не тогда, а после. Впрочем, к делу это не имеет отношения, извините. Итак, сначала мы выделили фермент ненависти из собачьей слюны, а уже через два месяца мы научились его синтезировать — без доноров, без собак, без ничего! Сами! Представляете? На установках, похожих на самогонный аппарат, мы могли получать фермент ненависти — хоть литрами! Только работать приходилось в холодильной камере при минус десяти, это было «ноу гуд». Впрочем, то был первый этап, а Шварц спешил прорваться дальше — получить фермент любви! Но это оказалось куда сложнее. Потому что фермент бешенства мы просто нашли в слюне бешеных собак и психов, а где искать фермент любви? Но вам это, конечно, неинтересно, вам нужно конкретно про «Кедр-1», так?

— Почему? — Однорукий старик усмехнулся, словно дразня Журавина. — Я люблю фантастику. Азимов, Брэдбери, Беляев, Стругацкие. Кто еще?

— Фантастику?! — возмущенно воскликнул Стас. — Это была моя тема! Научная работа! Мы замеряли электромагнитные излучения человека и обнаружили, что даже после физической смерти тело человека светится еще девять дней! То есть это не мое открытие, но дело не в этом. Наши опыты подтвердили: этот светящийся энергетический сгусток — или, если хотите, душа — не рассасывается в пространстве просто так, а уходит в ноосферу, в космос, в астрал. Вы помните золотые нимбы над ликами святых на древних иконах? Люди рисовали так, потому что видели это когда-то, глазами видели, понимаете?! А мы приборами регистрировали такие свечения у влюбленных и у молодых матерей — золотые свечения! А у собак и психов в момент злости нимб — красный! То есть в электромагнитном поле фермент любви имеет именно золотое свечение, а фермент ненависти — красное. Поэтому, когда жертвы грудных ожогов в Нью-Йорке стали говорить, что ночью они видели алый луч из космоса, у меня сразу екнуло: неужто «Кедр»? Ну а когда Аня достала снимки ожогов, то тут и ежу ясно: это тау-крест, линза Шварца.