Книга Та, которой не стало - Буало-Нарсежак

Жужжат, неутомимо бегая по стеклу, «дворники». Равинель знает, что не заблудится. Безошибочное умение ориентироваться его не подведет. Он бесстрашно продирается сквозь толщу тумана. Впрочем, машин на дороге почти что нет. Многие опасаются ездить в такую погоду. Им подавай полное освещение, хорошие трассы, обильно утыканные дорожными указателями, регулировщиков на перекрестках. Да и сам Равинель впервые отваживается ехать по глухим, безлюдным дорогам. Он старается не думать о том, что ждет его там, в Ангиане, но душа его переполнена нежностью и странным чувством сострадания. Он прибавляет скорости. В моторе стучит. Надо бы показать его механику. Э, да ладно… Все пошло кувырком. Мелкие житейские заботы отступили.

Встречная машина его ослепляет, задевает крылом и, обдав волной страха, исчезает. Равинель сбавляет скорость. Слишком глупо было бы угодить в аварию именно сегодня. Ему надо приехать домой с ясной головой. Собрать все свои силы, всю решимость. Равинель осторожно выруливает. Последний поворот. Впереди, как бледное мерцание ночников, далекие огни Ангиана. Он переключает скорость… Вот и его улица. Равинеля знобит. Машина катится по инерции. Он тормозит у ворот. Несмотря на туман, за занавесками виден свет.

Глава 11

Равинель в нерешительности. Если бы не эта ужасная усталость, он, возможно, и не вошел бы. Возможно, даже с криком убежал. Он нащупывает в кармане расческу, окидывает взглядом улицу. Его никто не видит, а если бы кто и увидел, сказал бы: «Вот и господин Равинель вернулся домой», и только. Он вылезает из машины и замирает перед решеткой. Все так, как и всегда. Сейчас он застанет Мирей за шитьем в столовой. Она поднимет голову: «Ну как добрался, дорогой? Без приключений?»

И он снимет ботинки, чтобы не наследить, потом пойдет переодеваться. Комнатные туфли он найдет у первой ступеньки. Потом…

Равинель вставляет ключ в замочную скважину. Он возвращается домой. Ничего не случилось. Он никогда никого не убивал. Он любит Мирей. Он всегда любил Мирей. Все это он придумал, чтобы скрасить однообразное существование… И напрасно. Он и без того любит Мирей. Он никогда больше не увидится с Люсьеной. Он входит к себе в дом.

В передней горит свет. На кухне, над раковиной, светится лампочка. Прикрыв за собой дверь, он по привычке произносит:

— Это я… Фернан!

Принюхивается. Запах рагу. Он входит на кухню. На плите стоят две кастрюльки. Пламя отрегулировано умелой и экономной хозяйской рукой. Оно чуть вздувается вокруг горелок голубоватыми колпачками. Кафельный пол вымыт. Будильник заведен. Стрелки показывают десять минут восьмого. Кругом чистота, все вычищено, выскоблено до блеска. Кухня пропиталась запахом рагу. Равинель машинально приподнимает крышку кастрюльки. Баранина с фасолью — его любимое блюдо. Но почему именно баранина? Все это слишком уютно, слишком… мило. Какая благостная тишина, какой… сомнительный покой… Лучше бы немного драматизма. Равинель оперся о буфет. У него кружится голова. Надо бы попросить у Люсьены лекарство. Опять Люсьена? Но тогда… Он ловит воздух раскрытым ртом, как ныряльщик, поднимающийся наверх из бог знает каких глубин.

Дверь в столовую приоткрыта. Ему виден стул, угол стола, полоска голубых обоев. Обои разрисованы маленькими каретами и крошечными башнями. Мирей выбрала рисунок, напоминающий сказки Перро. В сырую погоду она обычно сидит у камина. Равинель останавливается у дверей и наклоняет голову, словно провинившийся мальчик. Но нет, он не ищет слов оправдания. Он ждет, когда тело подчинится ему, станет послушным, а оно, как назло, все больше и больше деревенеет, сопротивляется, бьется в невидимой, немой борьбе. Сейчас в нем живут два Равинеля, что же тут удивительного? Живут же в Мирей две Мирей! Два духа, которые пытаются встретиться, два разобщенных тела. В столовой что-то трещит, искрится. В камине горят дрова. Бедная Мирей! Наверное, она здорово зябнет! Перед его глазами мелькает картина в ванной. Нет-нет! Немыслимо!

Дрожа всем телом, Равинель приоткрывает дверь. Теперь ему виден весь стол. Он накрыт. Равинель узнает свою салфетку в кольце из самшита. Свет от люстры играет на грушевидной части графина. Каждый предмет глядит равнодушно и в то же время… угрожающе.

— Мирей! — шепчет Равинель.

Это он просит разрешения войти. Какое обличье она выбрала? То, которое было у нее раньше… или то, какое она обрела потом… с прилипшими ко лбу волосами, с приплюснутыми ноздрями. А может, еще и другое — расплывчатое, беловатое обличье призрака? Ну-ка! Не распускаться… Не теряться… Как говорит его знакомый автомеханик, «не отпускать тормоза».

Он осторожно толкает дверь, пока она не упирается в стенку, распахнувшись во всю ширь. Кресло у пылающего камина, отгороженного медным щитом, пустует. На столе два прибора. Почему два?.. А почему бы и нет? Он снимает плащ, швыряет на кресло… Ага! На тарелке Мирей — записка. На этот раз она воспользовалась писчей бумагой из домашних запасов.

Бедный ты мой, нам положительно не везет. Ужинай без меня. Я вернусь.

«Я вернусь». Что за странность! Это не трюк, и этим сказано все. Он придирчиво вглядывается в почерк, как будто возможны сомнения! Но почему же Мирей не подписала две свои последние записки? Быть может, там, где она сейчас, у нее уже нет имени? Может, она теперь — безликая тень? Может, от нее ничего не осталось? Если бы так! Если бы и он мог разом отбросить и бремя прошлого, и неудавшуюся судьбу, и все-все… Вплоть до имени! Не быть больше Равинелем! Избавиться от смешного имени заурядного учителя-маньяка, наводившего на него ужас в детстве. О Мирей! Какая сладкая надежда!

Он тяжело опускается в кресло и уже твердой рукой расшнуровывает ботинки, потом мешает угли. У камина тепло, как в инкубаторе. Когда придет Мирей, нужно ей все объяснить… Рассказать про Брест, потому что все началось в Бресте… Они никогда не решались поведать друг другу о своем детстве. Что он знает о Мирей? Она вошла в его жизнь в двадцать четыре года, как чужая. Что делала она десять лет назад, когда была еще девчонкой с бантом в волосах? Любила ли играть одна? В какие тайные игры? Может, она тоже играла в туман? Подкрадывался ли к ней страх по вечерам? Преследовал ли ее во сне людоед, щелкавший страшными ножницами? Как и чему она училась? Были у нее подруги? И о чем они секретничали? Почему Мирей вдруг испытывала жгучую потребность уехать, уехать далеко-далеко… Может, даже в Антиб? Они жили вместе, не ведая, что больны одной и той же болезнью, не имеющей названия. Они жили тут, в этом тихом доме, а хотели жить в другом месте, не важно где, лишь бы там было солнце, цветы, рай. Вот он всегда верил в рай. Он снова представил себе сестру Мадлен, преподававшую у них в лицее закон Божий. Когда она говорила о грехе, у нее делалось злое и свирепое лицо. Она была старая-престарая и в своем заостренном чепце порой казалась просто фурией. Но когда она рассказывала про рай, ей нельзя было не верить. Она описывала его так, словно сама побывала там: огромный, сверкающий огнями лес… повсюду звери, добрые звери с преданными глазами… невиданные цветы, белые и голубые. И, опуская глаза на свои старые, морщинистые, загрубевшие руки, она добавляла: «Там уже не придется работать — никогда-никогда». И его охватывало непередаваемое чувство грусти и счастья. Он уже тогда понял, что попасть в рай очень трудно.