Книга Девочка на шаре - Марина Друбецкая

Долгорукий вдруг разнервничался. Эйсбар — крепкий господин. Вот двести человек массовки одним приказом на погибель послал в Калькутте и, говорят, глазом не моргнул. Можно было англичанам отдать его на растерзание или в местную тюрьму сплавить — но ведь сам император заступился, просил посодействовать. Уж больно ценят они «Защиту Зимнего», на века сделанную. Сто лет пройдет и двести, а все будут зрители смотреть, как насмерть стояли молоденькие офицеры в Зимнем дворце, и у самого юного выкатилась одна слеза, и в ней, как в волшебном сферическом зеркале, отразился оскал революционных матросов и их предательские штыки. Ах, из-за таких кадров и приходится мириться с этим, с позволения сказать, национальным талантом.

Долгорукий встал у окна — снова пошел снег, и улицы и переулки быстро превращались в лабиринт из уютных белых перин. Его контора располагалась на девятом этаже нового доходного дома в Замоскворечье, совсем недалеко от Кремля, дом стоял на горе, и вид открывался необыкновенный.

Без стука отворилась дверь, и вошел Эйсбар. Загорел, теперь стал уж по-настоящему нагл. Мужлан. Слухи про его поганую связь с еще одним любимцем публики — Жоржем Александриди — видимо, не пустое место.

— Сергей Борисович, рад приветствовать! Польщен визитом, — спокойно проговорил князь, не подавая виду, что зол на неожиданное, минуя секретаря, вторжение. — Значит, из дальних странствий…

Гость пожал плечами, демонстрируя явную несклонность к официальным приветствиям.

— Да, и правда, что говорить. Мы же все увидим в вашей новой великой фильме, которая всколыхнет русскую и европейскую общественность. Тема Бога и человека, реинкарнаций, индуистская философия — это так модно сейчас, нам всем, северянам, пора посмотреть на Восток. — Князь болтал, подступаясь к единственному вопросу, который его интересовал. — Про великое несчастье на съемках мы знаем. Располагаете ли вы документальными свидетельствами? — спросил он прямо.

Эйсбар лениво покачал головой; он так не произнес еще ни одного слова.

— Ну ведь врете, Эйсбар. Чтобы вы — и не сняли.

По тону князя Эйсбар вдруг понял, что в съемочной группе работал соглядатай; усмехнулся — впрочем, странно скорее то, что там, в Индии, он об этом не думал. Соглядатаем ни при каких обстоятельствах не мог быть Гесс, а кроме Гесса, никто не знает про съемку.

Эйсбар смотрел сквозь ненавистного чиновника, которому он был столь многим обязан, и видел две телеграммы и три письма, пришедшие на его адрес в Калькутте: французский архив «Патэ-Гомон» предлагал сравнимую со стоимостью небольшого изумрудика сумму за съемку катастрофы на мосту. Весьма любопытный чек предлагал англичанин, пожелавший остаться инкогнито и обещавший в самых вычурных выражениях «полную авторскую неприкосновенность и неизвестность». Однако этому куску эмульсии повезло стать материальным выражением его — Эйсбара — абсолютного позора. Как расстаться с таким раритетом.

— Политические перспективы отношений с Англией требуют, чтобы произошедший инцидент был похоронен полностью. Предание гласности пленки, коли она существует, может повлечь серьезные проблемы для присутствия России в Индии. Вы же знаете, что я всегда говорю с вами прямо?

Эйсбар опять покачал головой и развел руками; на лице его была написана мрачная усталость.

— Ну, хорошо, а что вы будете делать с ребенком? — усмехнулся, в свою очередь, Долгорукий.

Эйсбар задумчиво посмотрел ему в глаза, будто гипнотической инъекцией выуживая скрытый смысл вопроса. Зрачки его расширились. И снова сузились. Он снова промолчал.

— Кстати, а кто мать божественного подарка судьбы? — не отступал Долгорукий; разговор скорее походил на допрос.

— Кто надо, — неожиданно заговорил Эйсбар.

— Однако вы помните, наверное, что христианские ценности по-прежнему функционируют по всей территории России, и исправно. В браке ли было рождено дитя… Какие у вас имеются доказательства родства… Естественно, вопросы эти праздные, случайно с языка срывающиеся, но ведь не только меня они могут заинтересовать. Вы же фигура известная. Так сказать, сам себе памятник.

Язык Долгорукого болтал за него, поскольку было ясно, что цель достигнута — режиссер, которому предстоит еще не одно десятилетие обслуживать интересы империи, смекнул, что он не одинок в этом мире. Пожалуй, разговор подошел к концу. Эйсбар вышел не прощаясь. Он даже не стал спрашивать, вел ли долгоруковский соглядатай учет снятого материала — скорее всего, да, и — по дурацкой виньетке — это упрощает дело подготовки к монтажу. За этот фильм он опять подкупит себе здешней свободы.

Долгорукий остался один, достал из морозильного шкафа недопитую бутылку шампанского и выдул прямо из горлышка. «Восхитительное удовольствие двигать людьми как шахматными фигурами, причем какими людьми! Но — уж стоит признаться самому себе — эта страсть, воспитанная юностью. А теперь… Зачем было уезжать от молочных гор Антиба, где Лизхен, его нежное умопомрачение, хохочет с утра до вечера в лазурной воде. Смотреть в глаза сомнамбулическим устрицам. И управлять лишь облаками, чтобы они бросили толику тени на плечо любимой. Мечты, мечты — но ведь лирика тоже быстро надоест. И в ней нет зелья, которое лишь и продолжает жить», — думал Долгорукий.

Эйсбар слепил снежок и долго мял его до консистенции идеального шара. Вскочил на звонко пропевший рядом трамвай и поехал в сторону Арбата. Теперь он был уверен, что младенец, который недоумевающе смотрит сейчас на испуганную кормилицу, должен выжить в столице холодной страны, брызжущей искристыми ледяными сговорами.

Глава 4

Ленни получает одно предложение за другим

Ленни стояла у окна и глядела на верхушки пиний, росших вокруг маленького павильончика, выполненного в классическом стиле: ротонда с круглыми белыми колоннами. Нынешняя весна в Ялте выдалась совсем не южной. Апрель походил на февраль. Воздух был густой, соленый, влажный. Говорили, что некоторые сумасшедшие уже купаются в море. Среди них — Чардынин с Ожогиным. Мысли Ленни плавно перекочевали на Ожогина, который по-прежнему удивлял и восхищал ее. Он обладал неизвестной ей доселе силой — не такой, как у Эйсбара, совсем другой. Сила Эйсбара была темной, мрачной, жестокой, она подавляла и подчиняла все вокруг. Сила Ожогина была жизнерадостной, бурлящей, искрящейся, и все вокруг оживало благодаря ей. Эйсбара боялись. Ожогина любили. Он мог делать несколько дел сразу, всегда добивался своего и, даже ругаясь, умудрялся не обижать человека. Конечно, он не знал по именам рабочих и статистов, но люди не были для него неодушевленной массой. Он видел их. Или она его идеализировала? Идеализировала, потому что — вот и с ней тоже… Кто она ему? Так, случайная знакомая, но как она только обмолвилась, что ей надо работать с пленками, он сразу предложил ей поместиться в этом павильончике, оборудовал его монтажным столом — да каким, она только мечтать могла о таком столе, когда ездила с автоколонной! И все это — совершенно бесплатно. Прибежал Петя Трофимов, сунул в руки письмо и убежал. Поначалу ей было неудобно. При первой же встрече с Ожогиным, уже начав работать, она заговорила о том, что снимет монтажную, не нищая же она, в самом деле, деньги имеются, но Ожогин так испугался, так замахал руками, что она сразу отступила, почувствовав, что ее щепетильность в данном случае неуместна и обидна для него. И теперь вот уже несколько недель она каждое утро приезжает в «свой» павильон, и скоро, кажется, канва фильмы окончательно прояснится.