Книга Моя мужская правда - Филип Рот

Твоя падшая сестра Дж.».

Я ответил:

Дорогая Джоан! Я не создаю неприятности. Об этом не может идти и речи. Место, где я пребываю в данный момент, — самое подходящее для меня. Здесь мне и место. Вероятно, не навсегда, но именно так я сегодня желаю жить. Да и раньше желал. Во времена Морин у нас Нью-Милфорде позади дома была времянка; на двери — крепкий засов. Вот где я чувствовал себя хорошо, закрывшись изнутри. Вот где бы, накрепко запершись, я чувствовал бы себя хорошо сейчас — и по гроб жизни. Я не сильно изменился с 1939 года: больше всего на свете люблю сидеть один и писать, стараясь делать это как можно лучше. В 1962 году в Нью-Йорке, потерпев полное фиаско, я признавался психотерапевту, что мечтаю превратиться в двадцатилетнего студента, благополучного везунчика — в себя самого. Теперь мои мечты более амбициозны: я стремлюсь в прошлое еще дальше, я хочу стать десятилетним. Соответственно и веду себя. Начинаю день тарелкой горячей каши в столовой — как когда-то каждое утро у нас на кухне. Потом иду в крошечный кабинет — в такой же ранний час я отправлялся из дома в школу. В восемь сорок пять, точь-в-точь по тогдашнему звонку, приступаю к занятиям. Только вместо арифметики и ботаники у меня до полудня сплошное чистописание (на пишмашинке). Буковки: тра-та-та. Я — как Эрни Пайл[73]на передовой, Эрни, на которого стремился походить в детстве; но почему — «как»? Я и в самом деле военный корреспондент, всего-то и разницы, что мои репортажи не с передовой, о чем сладко мечталось в 1943-м, а с переднего края собственного афронта. На ланч я приношу в подносе из столовой бутерброды, морковный салат, овсяное печенье, яблоко, пакет молока. Даже для растущего организма вполне достаточно. Поев, до половины четвертого (до последнего звонка) перечитываю и пытаюсь осмыслить написанное раньше. Затем прибираю на письменном столе (то есть на парте) и отношу поднос в столовую, где уже готовится суп. Запах укропа заменяет мне запах маминых духов. И важно ли, кто кого заменяет? Манчестер расположен в трех милях от моего нынешнего обиталища. Ехать надо по шоссе, которое лентой огибает горы. Когда я добираюсь до окраины города, в здешнем женском колледже как раз заканчивается учебный день. Освободившиеся девушки встречаются мне повсюду: в прачечной-автомате, на почте, в аптеке (я покупаю там шампунь), мелькают стайками. Ни дать ни взять школьная спортивная площадка после уроков: длинноволосые девчонки скачут как козы, а десятилетний мальчишка смотрит издали разинув рот. Я смотрю издали, из кафе, где пью кофе. Один из преподавателей литературы попросил как-то меня, видного прозаика, встретиться с группой студенток. Я отказался. Не хочу менять сложившегося соотношения вещей: они уже большие, а я в пятом классе. Допиваю кофе, бреду по улице, захожу в библиотеку, листаю периодику в читальном зале, наблюдаю за школьниками, переписывающими что-то в тетрадки. Выхожу на шоссе, ловлю попутку, еду назад; вряд ли ты встретишь человека более спокойного и умиротворенного, чем я, говорящий водителю: «Спасибо, что подвезли, всего хорошего!»

Я сплю на втором этаже большого трехэтажного фермерского дома, перестроенного под наш приют; подо мной — кухня, столовая и гостиная (журналы, проигрыватель и пианино); во дворе стол для пинг-понга, что еще надо? Каждый вечер, раздевшись до трусов, полчаса занимаюсь в своей комнате ритмической гимнастикой. За последние шесть месяцев то ли из-за этих упражнений, то ли из-за отсутствия аппетита я здорово похудел. Помнишь, ты, смеясь, пробовала играть на моих выпирающих ребрах, как на ксилофоне? Сейчас получилось бы не хуже. После физкультуры принимаю душ. В стекло окна стучат хвоей ветви громадных елей; струя воды льется из крана в раковину; под этот аккомпанемент я бреюсь. Это не шум, это музыка и тишина. Знаешь, зачем я так тщательно скребу бритвой щеки? Чтобы они стали голыми и розовыми, как у десятилетнего мальчика. Ладонь проверила качество бритья: отлично. Лицо выбрито до блеска; все, что надо, вспрыснуто дезодорантом; ступни обработаны специальным порошком от пота; волосы тщательно причесаны — я чист и ухожен, как жених, заботливо и по всем правилам подготовленный к первой брачной ночи. Но до ночи еще далеко. В шесть я иногда смешиваю водку с мартини и пью мелкими глотками, слушая новости по транзисторному приемнику. Стакан мартини с водкой не входит в мой обязательный распорядок. Это что-то вроде отцовского виски, вечернее лекарство, когда после рабочего дня в магазине раскалывается голова. С таким выражением лица, словно пьет скипидар, отец махом опрокидывал в себя рюмку, вздыхал и садился в «свое» кресло послушать «Лили Вэн и последние известия». Обед у нас в полседьмого. В столовой — пятнадцать человек, большинство — прозаики и поэты, несколько художников и один композитор. Беседы за столом бывают то легкими, то тяжелыми, то тягостными — такими же, как за семейной ежевечерней трапезой. Имеется в виду, конечно, не такая семья, какой была наша, а, скорее, похожая на ту, что изображена в чеховском «Дяде Ване». Молодая поэтесса, недавно присоединившаяся к нам, вся погружена в астрологию; когда она начинает толковать про знаки Зодиака, меня охватывает острое желание вышибить ей мозги. Но голыми руками этого не сделаешь, подходящего оружия нет, и вообще мы стараемся проявлять сдержанность. После обеда не спеша тянемся в гостиную расслабиться и приласкать живущую в доме собаку; композитор играет на пианино ноктюрны Шопена, другие молча листают «Нью-Йорк таймс». Так проходит примерно час. Потом разбредаемся. Восстановление психики идет вовсю. У собравшихся в нашем приюте (исключения единичны) она восстанавливается после катастрофической женитьбы (замужества), развода или иных подобных приключений. На кухне есть телефон; становясь иногда невольным слушателем чужих разговоров, я утвердился в справедливости этого предположения. Впрочем, и подслушивать не надо. Ты бы посмотрела на двух друзей! Оба — тридцатилетние, оба — преподаватели литературы. Оба, пройдя через скандальные судебные процессы, остались без жен (ура!), детей (увы!) и имущества (ну и бог с ним!) Зато при студентках, у каждого — своя, из-за которых все и произошло. Чем не повод для дружбы? Наши преподаватели пишут и читают друг другу стихи о тяжкой судьбе, разлучившей их с малолетними отпрысками. На выходные приезжают студентки; стихи побоку; две парочки несутся в ближайший мотель и двое суток не вылезают из постелей. Недавно я — после десятилетнего перерыва — снова стал играть в пинг-понг, по две-три партии после обеда; моя партнерша — художница из Айдахо, крепко еще сбитая дамочка, хоть ей и за пятьдесят, сменившая пять мужей. На прошлой неделе, через девять дней после вселения, она вылакала все, что только смогла найти в доме, включая ванильный экстракт, найденный кухонном шкафу; утром художницу увез спецавтомобиль местного отделения Общества анонимных алкоголиков. Мы, как один, бросив собственные дела, высыпали на крыльцо и махали платочками, прощаясь с ней; на вытянутых лицах — печаль. «Бросьте, — кричала она из машины, — я еще никогда в жизни не каталась на такой шикарной тачке!» Художница из Бойсе[74]была одной из самых ярких личностей среди моих соседей, неунывающая клоунесса. Однажды шесть обитателей дома отправились вечером в Манчестер попить пивка. По дороге она рассказала о своем первом замужестве. История оказалась душераздирающей. «Под каким знаком вы родились?» — спросила астрологическая поэтесса и, получив ответ, с сокрушенным пониманием покачала головой. «Какого черта вас снова потянуло замуж, Мэри?» — высказал я общее недоумение. Художница ухватила меня двумя пальцами за подбородок и сказала: «Причина в том, мой мальчик, что я не хочу выглядеть в гробу, как сухофрукт». И вот теперь ее нет с нами (может быть, как раз в этот момент она играет свадьбу с водителем спецавтомобиля), и в нашем приюте опять воцарился ничем не нарушаемый мертвый штиль. Только приглушенные всхлипывания, доносящиеся порой от телефона, несколько разнообразят отличную рабочую обстановку. Пообедав, погладив собаку, полистав «Таймс», я снова иду в свой кабинет, в свою студию — в одну из двадцати деревянных халуп на поляне в две сотни акров, где среди вечнозеленой поросли гуляет легкий ветерок. Письменный стол, пара складных кресел с сиденьями и спинками из желтой парусины, выкрашенный белилами книжный шкаф и шаткий плетеный столик, за которым я всегда ем ланч. Вновь перечитываю страницы, написанные в первой половине дня. Это уже не работа — просто ничего другого не могу читать. И думать ни о чем другом не могу.