Книга Возлюбленная террора - Татьяна Юрьевна Кравченко

люблю тебя, Володя.

Она увидела, как засияли в ответ его глаза, и торопливо продолжила:

— Ведь люди называют женихом и невестой тех, кто хочет пожениться. Я очень хочу быть твоей женой, но сейчас нельзя. А стать твоей невестой не потом когда-нибудь, а прямо сейчас — этого-то нам никто не запретит. Раз нельзя женой, я хочу быть твоей невестой.

— Маруся… Это правда, Маруся?

Вместо ответа она приподнялась на цыпочки и порывисто прижалась губами к его щеке. Потом отстранилась и отступила к двери:

— Правда.

— Маруся!

Владимир сделал движение, словно хотел обнять ее, но удержался, лишь бережно взял обеими руками ее маленькую нежную ладошку.

— Марусенька моя…

— И что это они тут делают в столь поздний час? — послышался вдруг совсем рядом насмешливый голос. Они бы давно заметили Женю, шедшую по пустой улице к дому со стороны Большой, если бы не были так заняты друг другом.

Евгения Александровна подошла к двери и остановилась:

— А я часа два назад вышла к Маше Дипнер на Покровскую, думала, вернусь, все уж дома будут. Ан нет! Добрый вечер, Владимир Казимирович. Спасибо, что проводили мою сестру, однако час уже поздний. Маруся, ты идешь в дом?

Вольский выпустил Марусину руку. Внезапное появление Жени застало его врасплох, но не смутило. Зато Маруся покраснела до ушей — хорошо, в темноте незаметно:

— Я…

— Идет, идет, — ласково сказал Вольский. — До свидания, Маруся, до завтра. Завтра мы ведь еще поговорим?

— Поговорим, — кивнула Маруся. — Береги себя.

Маруся старалась протолкаться сквозь плотную стену чужих спин поближе к выступавшим. Одета она была как простая работница и ничем не отличалась от прочих женщин, мелькавших в толпе. Правда, женщин здесь было совсем немного — в основном толпу составляли мужчины-железнодорожники. Выражения лиц самые разные: попадались лица и суровые, и отчаянные, и весело-бесшабашные.

Наконец она подошла так близко, что могла хорошо видеть людей, теснившихся возле импровизированной трибуны. Вон и Владимир, стоит рядом со «студентом», веселый и оживленный. Теперь, когда Маруся видела его среди товарищей, у нее возникло странное чувство — смесь восхищения, гордости и какого-то чисто женского тщеславия. «Неужели этот необыкновенный человек любит меня? Именно меня, хотя мог бы выбрать кого угодно — красавицу Ванду, или умную Аню Авдееву, или… Но он выбрал меня. И он действительно меня любит…» От этой мысли, от непривычной уверенности в ответном чувстве на Марусю вдруг нахлынула теплая волна счастья.

Но она не собиралась долго нежиться в приятноличных переживаниях. Не для того она здесь. Возникшее на мгновение сияние в глазах погасло, и она снова стала той целеустремленной Марусей Спиридоновой, несгибаемой партийкой, какой ее уже привыкли видеть окружающие.

Вот, наконец, к Владимиру подошел плечистый железнодорожник, очевидно тоже член стачечного комитета. Маруся видела, как Вольский кивнул, улыбнулся и легко вскочил па трибуну.

— Товарищи, — его голос без особого усилия перекрыл равномерный гул толпы. — Товарищи! Правительство, уступившее под давлением всеобщей октябрьской забастовки и объявившее высочайший Манифест о свободе слова, собраний, союзов и неприкосновенности личности, теперь отказывается от своего манифеста. Вместо свободы слова оно закрывает лучшие газеты, вместо свободы собраний разгоняет их, вместо свободы союзов грозит тюрьмой в железнодорожных и почтово-телеграфных союзах, вместо неприкосновенности личности арестовывает Совет рабочих депутатов в Петербурге, членов Крестьянского союза в Москве и прочих граждан в других городах России. Оно выбрасывает сотни тысяч фабрично-заводских рабочих на улицу, оно укрощает голодных крестьян с помощью генерал-адъютантов и пулеметов. Оно предает военно-полевому суду восставших солдат и матросов…

— Верно, правильно! — раздались крики в толпе. Однако кричали в основном возле самой трибуны.

Вольский откинул упавшие на лоб волосы — он был без шапки — и продолжил:

— Товарищи, каждый из нас понимает, что без этих свобод и наших союзов ваше экономическое правовое положение не только не улучшается, но становится еще хуже. Правительство накануне банкротства, и вы рискуете потерять даже те сбережения, которые внесены вами в пенсионные и сберегательные кассы. Запрещая и нарушая свободы, объявленные манифестом 17 октября, правительство, таким образом, само становится мятежником. Поэтому крамольники не те, кто борется за свободу, а само правительство, которое нарушает им же изданные законы. Дольше терпеть нельзя, товарищи, правительство вызывает нас на новый бой…

С трудом стряхнув наваждение, под которое она всегда попадала, слыша голос Вольского, Маруся очнулась и вздохнула. Опять мелькнула мысль: «Какое счастье, что он не только умен, и красив, и любит меня, но и думает так же, как я, и готов отдать жизнь за наше общее дело…»

Взяв себя в руки, она незаметно огляделась, стараясь понять, как реагируют рабочие на выступление ее любимого. Маруся стала потихоньку пробираться назад, втираясь в толпу и прислушиваясь к разговорам, чтобы понять настроения железнодорожников. Неподалеку она заметила гимназиста Колю Иванова — гоже члена партии социалистов-революционеров, посланного на сходку с той же целью, что и Маруся. И Коля ее увидел, подмигнул и начал пробираться в противоположную сторону. «Зачем же он сюда в форме пришел, дурачок», — досадливо поморщилась Маруся, продвигаясь в толпе от центра к периферии.

Как выяснилось, шумное одобрение оратору выказывали лишь те, кто стоял в передних рядах. Чем дальше от трибуны и выступающего, тем мрачнее и озадаченнее становились лица слушателей.

— Эк загнул, — негромко сказал коренастый пожилой человек, оказавшийся рядом с Марусей, судя по лицу и одежде, машинист. — Перевернул все с ног на голову!

— Да, умен господин, — насмешливо откликнулся его товарищ, возрастом чуть помоложе, но тоже далеко не юноша. — Вот только одного не учел. Если свобода совести — значит, и выбор свободный. А по-ихнему, все поголовно должны бороться только за их дело. Можешь ли ты, хочешь ли — их это не интересует. Должны — и все тут. Кто не с ними, тот против них. И если кто у них, у революционеров, даст слабину — задавят без пощады. Какая же это свобода? С одной стороны, они мне свою волю навязывают, с другой — правительство. Так я уж лучше с правительством