Книга Практическое прошлое - Хейден Уайт

все, что покажется нам смежным (contiguous) с этим событием или агентами, предположительно реагирующими на рассматриваемую ситуацию150.

Философ Стивен Пеппер утверждает, что «контекстуализм» – это одна из четырех ключевых «мировых гипотез», сформулированных философами и учеными в рамках западной традиции метафизики и эпистемологии (к трем другим гипотезам он относит формизм, механицизм и органицизм)151. Более того, он утверждает, что контекстуализм – это не только отдельный метод или процедура для производства исторических описаний объектов или событий прошло, но также tout court152метод идеологии, называемой «историцизмом». Иными словами, абстрагируйтесь от процедур и протоколов, характерных для мейнстримной западной историографии, и вы обнаружите контекстуалистскую картину мира (Weltbild) без каких-либо «фактов».

По мнению Пеппера, интереснее всего в контекстуализме то, что он, как и историческое исследование, не только не опирается на какую-либо теорию, но и является антитеоретическим по своей сути. Иначе говоря, подобно самой историографии, ее теория, если она вообще существует, также является ее исследовательской практикой ad hoc. То есть в историческом исследовании, ориентированном на контекст, вы используете все, что можете найти в архивах, и представляете результаты своего исследования в форме «отчета», в котором рассказываете, какие архивные находки оказались полезными для вашего исследования; или вы сочиняете «историю», в которой рассказываете о том, как менялись отношения между предметом вашего исследования и теми контекстами, в которых он последовательно находился в течение определенного времени. Строго говоря, у последней операции, которую можно назвать «нарративизацией» событий (то есть представлением ряда событий в форме истории или фабулы), нет правил или методов, которые бы заранее оговаривались перед началом работы. Конечно, в культуре создателей нарративов существуют конвенции, общие модели, архетипы смысла и значения, модусы осюжетивания, общие места и представления о том, «как правильно». Из всего этого каждый автор может выбирать то, что соответствует его цели. Но создание нарратива о реальных событиях (прошлого или настоящего) – это операция инвенции: серии событий в реальной жизни не принимают форму историй. Если кто-то считает, что «видит» историю в документальных свидетельствах о прошлом, это либо потому, что история была встроена в эти свидетельства их создателями, либо потому, что читатель принимает свои фантазии за реальность. Еще более вероятно, что историк, ищущий в изучаемых событиях историю, наделяет их атрибутами определенного рода истории (или сюжета) уже в тот момент, когда первоначально описывает их в своих заметках.

Описание (и переописание) исторических процессов намного сложнее, чем описание исторической структуры или местности. Дело в том, что в случае с историческими процессами обычно меняются как субстанции и атрибуты объектов исследования, так и субстанции и атрибуты контекстов, с которыми эти объекты связаны. Исследуя то или иное историческое место, историк ищет элементы и отношения, которые остаются относительно стабильными, а не те, что меняются или трансформируются. Именно поэтому логика тождества и непротиворечия может обеспечить консистентность в описаниях тех исторических явлений, которые считаются стабильными, а не изменчивыми, или, по крайней мере, в большей степени стабильными, чем изменчивыми, подобно контекстам. Но мы не можем руководствоваться логикой тождества и непротиворечия при изучении отношений, возникающих в различные фазы или эпохи существования индивидуальной сущности. Аналогичным образом такая логика не может обеспечить рациональность и, следовательно, реализм того или иного нарративизированного рассказа об исторических сущностях в прошлом. Очарование любого сущности, понимаемой как «историческая», отчасти связано с тем, что она производит на нас впечатление сохраняющей преемственность, несмотря на все изменения, и меняющейся, несмотря на сохраняющуюся преемственность. Более того, исторические сущности традиционно рассматриваются как претерпевающие не только метаморфозы, но и пресуществления153. Исторические вещи не «стоят на месте», не остаются «неподвижными» и не дают нам возможности запечатлеть их подобно фотографу или художнику.

Тем не менее историки продолжают создавать убедительные нарративизации наборов исторических событий, и их тексты, описывающие положение дел в ту или иную эпоху, продолжают пользоваться доверием. Они попадают в канон историографической классики, служащей парадигмой «правильной» историографической практики. Такие описания претендуют на авторитет, выходящий за пределы данной культуры и эпохи, в качестве интерпретаций (если не объяснений) того, почему то, что произошло, произошло именно таким образом, именно в это время и в этом месте. Мне кажется, это связано с тем, что в основе рассматриваемых историографических сочинений – Буркхардта, Ранке, Мишле, Моммзена, Хёйзинги, Броделя, Хобсбаума, Лефевра, Блока, Кантимори, Ле Гоффа, Дюби и даже Маркса («Восемнадцатое брюмера») и т. д. – лежат принципы композиции скорее литературного и дискурсивного, нежели обыденного или научного типа154.

Я не утверждаю – как меня неоднократно обвиняли, – что все великие историографические труды в конечном счете принадлежат к категории фикционального письма. Безусловно, это художественное письмо в том смысле, что великие историки апеллируют в одинаковой степени и к воображению читателей, и к их рациональному мышлению. Это не значит, что упомянутые историки размывают грань между фактом и вымыслом. Это значит, что они разрушают барьер – в любом случае чисто условный – между историческим и литературным письмом. Разграничение между историей и литературой и табу на их смешение в культуре модерна базировались на представлениях о природе литературного письма, существовавших в период, предшествовавший модернистской революции в культурной и общественной жизни. Конечно, модернистское письмо, парадигмой которого могут служить произведения Джойса, Пруста, Вирджинии Вулф, Мелвилла, Генри Джеймса, Стайн, Кафки и других, сохраняет преемственность с великой традицией «реалистического» письма – произведениями Стендаля, Диккенса, Бальзака, Флобера и Фонтане – и заимствует у нее внимание к настоящему, которое толкуется как «история» – то есть к социальным структурам, которые постоянно меняются, переживают разрывы и революции. Тем не менее модернистское письмо исходит из убеждения (в духе Джамбаттисто Вико), что все в культуре создано людьми и что это касается не только самой истории, но и тех «фактов», из которых состоит знание людей о собственном развитии.

Конечно, существует определенная разновидность историологии, основанная на убежденности в том, что мы можем «обнаружить» или «узнать» факт, смоделировав визуальное восприятие определенных действий, событий или констелляций событий в прошлом. Такой подход приравнивает жанр истории к «зрелищу», которое так любит популярная культура в эпоху воспроизводства видео – мы видим это на примере History Channel155, History Book Club156 и индустрии наследия. Эта история «завораживает» и «будоражит». В зрелищной историографии (spectacle historiography) факты безусловно «фикционализируются», будучи лишенными когнитивного содержания, и трансформируются в объекты фетиша, взаимодействующие с влечениями, желаниями и тревогами субъектов, которые обречены переживать фантазии потребления, питаемые симулякром «возвышенных объектов желания»157, а не подлинными отношениями близости и общности с другими, настоящими людьми.

Выше я