Книга Степан. Повесть о сыне Неба и его друге Димке Михайлове - Георгий Шевяков

расстегнутые штаны, забыв, зачем заходил в кустики.

Наконец положил Степан Кудрявцева на землю, повернулся к Диме. «Я действительно ничего не мог сделать. Надо было спасаться и бежать. А Юрий умер. Пули достали его. И я не умею возвращать жизнь».

— Ему надо закрыть глаза. И сложить руки на груди, — медленно, заторможено произнес Дима.

— Верно. Я узнал, — ответил Степан после минутного молчания. Он провел широкой ладонью по лицу Кудрявцева, и глаза того закрылись, сложил руки ему на груди и продолжал сидеть перед ним на коленях.

— Дядя Степан, кто вы?

Поднял тот голову, оглянулся вокруг себя, словно видел все в первый раз, посмотрел на небо.

— Ты догадался — я не человек. Я с другой планеты, далеко-далеко отсюда. Планеты, на которой я ни разу не был. Плохо иметь немилосердную родину, как у тебя, еще хуже быть совсем без родины, что уготовано мне. Без родины, без друзей. Единственный у меня был друг, и его не стало. Я не сумел спасти его, а он вызвал меня к жизни. Эта боль никогда не утихнет, все тысячи лет, что я буду здесь, я буду помнить этот день. У меня остались лишь ты и его сестра с племянником в Бирске. Вас он просил сберечь, и я это сделаю. И горе тем, кто помешает.

Еще какое-то время они сидели в прежних позах. Потом Степан поднялся, вышел на кромку леса, осмотрел дорогу. Вернувшись, склонился над Димой. «Ты как, в порядке? Нас собираются искать. Ты можешь ехать?» «Конечно, — встрепенулся Димка, — а как же Юрий Александрович»? «Мы поедем вместе. Помоги мне положить его».

Они аккуратно уложили Кудрявцева на заднее сиденье, сами сели впереди, Димка полуобернулся назад, чтобы рукой удерживать тело, если оно начнет сползать на ухабах, и они поехали. Выждав, когда никого вокруг не было, выехали на шоссе, затем свернули на полевую дорогу и по ней, кружа и петляя по полям и перелескам, вывернули к Бочуринским садам, что стоят на высоком берегу реки Белой, снова выехали на шоссе и, миновав небольшую деревушку, подъехали к берегу реки, где затаились в кустах под крутым яром.

— Ты останешься здесь с Юрием. Так надо. Мы прикроем его, как будто он спит. Если кто появиться и будет спрашивать — скажешь, что твой отец отдыхает. А я отгоню машину, она нас может выдать. И еще я вернусь туда, где его убили. Они хотели войну, они ее получать, — будничным тоном, как будто говорил о походе в магазин, произнес Степан. — А с твоими врагами мы разберемся позднее. Я вернусь через час, через два. Я знаю, тебе сейчас нелегко, тем более остаться одному, но так надо.

— Я дождусь, дядя Степан.

— Я знаю.

Так же аккуратно, как и прежде, они вынесли Кудрявцева из машины, уложили в тень под кустами, накрыли пиджаком. И Степан уехал.

Как страшный сон рассказывали потом друг другу жители Уфимского предместья Затон, где обстреляли машину с нашими героями, о том, что далее случилось в тот злополучный день. Стрелковый батальон стоял на выезде из города по обе стороны шоссе. Утром он выполнял приказ «задержать указанную машину любой ценой» с использованием всех видов оружия, а сейчас — в два часа дня — собирался возвратиться к месту своей постоянной дислокации. Разгоряченные утренней схваткой солдаты горячо обсуждали ее подробности, хвастались друг перед другом проявленной удалью и посмеивались над незадачливыми сослуживцами. Не раз и не два подходили они к упомянутым танкам и, разглядывая разверстые стволы пушек, удивлялись, крутили головами, остряки бормотали хвастливо — работая на публику — или испуганно про себя «нечистая сила», кося глаза и разводя руками. Повинуясь приказам офицеров, они, также не торопясь, складывали боеприпасы, посылали тайком от старшин гонцов на рядом расположенный рыночек за водкой и сигаретами.

И вдруг, словно серое пятно пало на одну группу из них, человек из тридцати-сорока. Глаза солдат остекленели, плечи у всех, как один, распрямились, словно на войсковом смотре, также в единое для всех мгновение руки их привычно схватили автоматы, вставили рожки с патронами, под еще улыбчивые возгласы со стороны выстроились они в цепь, сделали шаг вперед и нажали на курки. Кто на их пути не успел сообразить, что происходит, пал пронзенный пулями навылет. Другие попрятались и, не долго думая, открыли ответный огонь. Цепь не пряталась, не играла в солдатики, она молча принимала пули и молча падали на траву молоденькие парнишки. И когда обходили потрясенные победители своих недавних сослуживцев, бездыханных и лежащих ныне в крови, одни и те же остекленевшие глаза видели они у каждого павшего.

Не успели потухнуть сигареты над местом недавнего побоища, не успели подбежать любопытные мальчишки от ближайших домов, как еще одно серое пятно пало на стрелковый батальон, и еще как один выстроилась цепь из десятков солдат и пошла палить из пулеметов и автоматов, куда глаза глядят. Снова был бой, снова как сжатые снопы падали солдаты на землю. Снова наступило затишье. И когда в третий раз встрепенулись солдатские плечи и безумно потянулись руки к автоматам, великий и необъяснимый страх и ужас овладели войском. Бросая пистолеты и автоматы, побежали жалкие кучки офицеров и солдат в разные стороны, сдирая на бегу гимнастерки и скидывая сапоги, чтобы ничем не быть причастным к армии и этим сберечь свои жизни. Разбежался и народ на рынке, когда засвистели над головами свинцовые очереди. Не видя противника вокруг, застыли манекенами последние остекленевшие солдаты, потом разделились на две группы и пошли друг на друга в прощальную схватку. Последний оставшийся в живых незряче оглядел своих павших товарищей, потом повернул лицо к небу, приставил дуло автомата к горлу и сделал последний выстрел.

В это же время на четвертом этаже кокетливого здания на улице Ленина раздался звон, и увидели прохожие, как вылетел человеческий ком сквозь разбитое стекло и, раскинув руки, с истошным воплем рухнул на асфальт. Выбежали потом из здания молодцы в штатском и унесли внутрь то, что осталось от московского генерала. Снова надел свои штаны с лампасами генерал Коршунов, снова занял свой кабинет. Первым делом отправил всех солдат с их автоматами и пушками восвояси. Отправил по домам и всех полковников, мордатых и не очень, и офицеров из других областей, что рыскали прежде по городу. Лично устроил разнос фельдшеру, который вкалывал наркотик правды Диме, и отдал его под военный трибунал. К концу дня, оставшись один, встал он у окна и произнес в небо: «Ты видишь,