Книга Дата Туташхиа - Маечабук Ираклиевич Амирэджиби

вот зачем и куда пропал — в этом к согласию никак не могли прийти. Этот Спиридон Сиоридзе уже поперек горла у меня стоял, меня мутить начинало только от одного его имени. Я уже хотел было строго-настрого эти разговоры прекратить, но Чониа меня опередил. Соскочил он с кровати, схватил полено, да как заорет:

— Если какая сука еще раз это имя протявкает… полено видите? Голову размозжу.

Все замолчали и больше про Спиридона Сиоридзе — ни слова, а то, ей-богу, я бы с ума съехал.

Все это, как я вам уже говорил, случилось позже, на пятый или шестой день, а до этого вот как все было. Квишиладзевскую муку, и правда, съели за два дня. На третий день все — кто как исхитрился — прилипли к окнам, но ни к одному из них не пришли. Вечером, уже в темноте, меня подстерег на балконе Чониа и попросил конверт: напишу, сказал, семье, пусть навестят, а то с голоду подохну. Я зашел в комнату дяди, где лежали мои вещи, и принес Чониа конверт, бумагу, перо, чернила. Он тут же сел писать.

— Зря ты, Чониа, в темноте пишешь, глаза испортишь, — сказал Кучулориа, видно, рассчитывая слово за слово выведать, куда и кому пишет Чониа.

— Пусть лучше, браток, мои глаза пропадут, чем мы все — с голодухи. Родственник у меня здесь в Самтредиа, может, подбросит чего-нибудь, хоть по губам помазать, а то никого не видать, — ответил Чониа, поняв, что надо утолить любопытство своих соседей.

Время уже ко сну. Сидим мы втроем — я, дядя Мурман и Хосро — лампа у нас горит, ужинаем. Вижу, на столике лежит конверт, который я Чониа дал, вглядываюсь в адрес и разбираю — на конверте имя возлюбленной Квишиладзе Цуцы Сиоридзе.

— Это что такое? — спрашиваю я своих.

— Да Чониа принес. Квишиладзе, видишь, грамоты не знает, так он за него написал. Прихвати, просил, как в Поти пойдешь, бросишь в ящик.

— Наверное, Квишиладзе харчей просит. С этим тянуть нельзя, да и лекарств из Поти привезти надо, — сказал дядя Мурман.

Мы ужинали, а я все думал о том, что Чониа говорил мне одно, а Хосро — другое и адрес на конверте — совсем не тот. Но я ничего не сказал. Мне самому нужно было в Поти — крыс привезти. В прошлое лето я вывел одного крысоеда, назвал его Фараоном. Покупателя на него тогда у меня не нашлось. Я его сдуру и пустил в лазарете. А тут и покупатель объявился, но расставаться с Фараоном мне было уже жалко — отличный крысоед из него получился, и стоил он куда дороже, чем покупатель давал. Так и остался Фараон при лазарете, всех крыс извел, на версту кругом — ни одной не найдешь. Теперь изволь сам ходить за ними в Поти — охотиться в пакгаузах потийского порта, я там крысоловки расставлял. Я и надумал — заодно захвачу с собой и Фараона, в Поти у меня клиент объявился новый.

— Я утром в Поти собираюсь, — сказал я Хосро.

— Тогда и лекарства прихвати, а я за дровами поеду, — обрадовался Хосро.

На том и порешили.

Я положил во внутренний карман письмо Чониа, и мы разошлись по своим углам. Чуть свет я стал искать Фараона, но его, подлеца, и след простыл, видно, охотился далеко. Махнул я рукой и отправился в Поти. Город был рядом, дядин лазарет считался теперь окраиной Поти. Прошел я уже порядочно, и тут стало меня заедать любопытство. Вытащил я из кармана письмо Чониа, кручу-верчу, вскрывать стыдно и… слабая душа, не выдержал. Конверт был заклеен очень старательно, я по заклеенному смочил его слюной, клей размяк, и я вскрыл конверт, не повредив его совершенно. Чониа писал Цуце Сиоридзе в Квеши как бы от имени Квишиладзе и сообщал ей, что твой-де Спиридон Сиоридзе нашелся и лежит рядом со мной здесь, в лазарете. Харчи у нас все вышли, приезжай, привези что-нибудь поесть — приезжай нашей любви ради, только в лазарет не заходи, а то Спиридон догадается, что ты ко мне приехала. А в такой-то день мой друг Чониа встретит тебя по дороге к лазарету. Возле дороги ольховник небольшой и кусты у обочины — там он и будет тебя ждать, — ты отдай ему все, о чем я у тебя прошу. А просил он у нее еще десять рублей — для доктора, писал, позарез нужно. Увидишь Чониа — он тебе все расскажет и про Спиридона, и про меня, и про все наше житье-бытье.

Стал я думать, как быть. В первую минуту хотел порвать и выбросить. Потом думал-думал, дай-ка, решил, припишу в конце, как все есть на самом деле, и пошлю Цуце Сиоридзе. Мыслей — туча налетела, и ни к чему я так и не пришел. А вот уже и Поти. А вот — и почта. Послал я все к дьяволу, раскрыть всю эту грязную подноготную, думаю, никогда не поздно и бросил конверт в ящик. Бросил и еще больше стал маяться — так или не так сделал. Измучился вконец, целый день ни о чем другом думать не мог.

Взял я в аптеке лекарства, зашел в пакгаузы, собрал в клетку крыс и обратно домой. Дома разместил свою живность, как полагалось, а тут и смеркаться стало. Поужинали мы, и заснул я без задних ног, набегавшись за целый-то день.

Утром — еще как следует не проснулся — слышу голос Кучулориа:

— Ночью я сон видел — не иначе, к кому-то из нас сегодня придут. Увидите — придут.

Все стали просить Кучулориа рассказать свой сон. Час битый он рассказывал, пока одышка не одолела.

Пошел уже четвертый день, как они голодали, и мне тоже начало казаться, к кому-то из них непременно должны прийти. Однако и этот день прошел, а никого не видно.

…В тот вечер и случилось это, а какой был год — убейте, не помню. Неохота мне теперь высчитывать, да и надобности особой не вижу. Уже давно стемнело, часу в одиннадцатом, наверное… сидим мы с дядей Мурманом, в нарды играем. Рядом Хосро то носом клюет, то за игрой следит. Как сейчас слышу, донесся издали топот копыт.

— Хосро, а постели ты приготовил? — спросил дядя. Хосро кивнул.

— Кого вы ждете так поздно? — полюбопытствовал я.

Помолчав, дядя ответил:

— Больных. Приезжал здесь днем один гуртовщик, поехал за другим. Наверное, они и едут, кому бы еще?

— А что с ними?

Опять дядя Мурман