Книга Актея - Александр Дюма

У человека, который встретил их у порога, на лбу было клеймо раба, на шее — железный ошейник, на щиколотках — железные кольца. Он был пастухом на вилле одного богача, пас тысячи овец, принадлежавших скупому и жестокому хозяину, и у него не было даже овечьей шкуры, чтобы набросить на свои плечи. Он приготовил для гостей хлебец и воду в простом керамическом кувшине, но изящной формы. А ложе для них он устроил в углу, бросив туда охапку папоротника и тростника. И, поступив так, человек этот, без сомнения, сделал перед лицом Господа больше, чем сделал бы богач, предложив самое изысканное гостеприимство.

Павел сел за стол, рядом села Актея. А хозяин, позаботившись о них как мог, скрылся в соседней комнате. Вскоре через неплотно закрытую дверь до них донеслись стоны и рыдания. Актея тронула Павла за руку:

— Вы слышите, отец мой?

— Да, дочь моя, — ответил старик, — здесь льются горькие слезы, но тот, кто причиняет боль, может даровать и утешение.

Немного времени спустя хозяин дома вернулся и, не говоря ни слова, уселся в углу, поник головой и закрыл лицо руками.

Видя его печаль и уныние, Актея опустилась на колени рядом с ним:

— Раб, — сказала она едва слышно, — отчего ты не доверишься этому человеку? Быть может, ему под силу ободрить тебя в печали, утешить в горе?

— Благодарю тебя, — ответил раб, — но наша печаль и наше горе не из тех, что врачуют словами.

— Маловерный, — сказал Павел, вставая с места, — отчего ты сомневаешься? Разве не знаешь, какие чудеса творит Христос?

— Но ведь Христос умер, — воскликнул раб, подняв голову, — иудеи пригвоздили ему руки к кресту, и теперь он на небе, одесную отца своего! Да святится имя его!

— Разве ты не знаешь, — продолжал Павел, — что он передал свою власть апостолам?

— Дитя мое, бедное мое дитя! — воскликнул раб, разражаясь рыданиями и не отвечая старику.

Из соседней комнаты раздался глухой стон, словно эхом отозвавшийся на этот крик душевной боли.

— Отец мой, — сказала Актея, обернувшись к Павлу, — если вы можете сделать что-нибудь для этих несчастных, молю вас, сделайте это. Хоть я не знаю причины их горя, но оно надрывает мне душу. Спросите же, что с ним случилось, быть может, вам он ответит.

— Я и так знаю, что с ним случилось: ему недостает веры, — сказал Павел.

— И ты хочешь, чтобы я верил? — воскликнул скорбящий отец. — Хочешь, чтобы я надеялся? Всю свою жизнь, вплоть до сегодняшнего дня я не знал ничего, кроме горя: раб и сын раба, я не испытал ни минуты радости. В детстве я не был свободен даже в объятиях матери. В юности непрестанно трудился, подгоняемый палкой и бичом. Теперь, когда я стал мужем и отцом, у меня ежедневно отнимают половину пропитания, которое необходимо моей жене и ребенку! А до ребенка моего добрались, когда он был еще в утробе матери, ее избили, и он появился на свет проклятым, немым уродцем! Но мы любили его и таким, жертвой гнева небес, мы надеялись даже, что само это несчастье избавит его от рабского удела! Но нет! Нам не дали вкусить и этой радости. Вчера наш хозяин продал его торговцу живым товаром, одному из тех, что наживаются на людских увечьях: они набирают всевозможных уродов и калек и посылают их просить милостыню на улицах Рима. Каждый вечер этим несчастным растравляют язвы или ломают кости. И вот завтра, завтра у нас отнимут наше дитя, чтобы обречь его на муки, и наше бедное, невинное безгласное дитя не сможет даже позвать нас на помощь и проклясть своих мучителей!..

— А что если Бог исцелит твое дитя? — спросил Павел.

— О, тогда бы его оставили нам, — воскликнул отец, — ведь эти изверги продают и покупают его увечье, его злосчастье: искривленные ноги и непослушный язык. Если бы он пошел и заговорил, то стал бы таким, как все дети, и никто не пожелал бы купить его, пока он не вырастет.

— Открой дверь, — сказал Павел.

Раб встал; его пристальный, удивленный взгляд был исполнен сомнения и в то же время надежды. Он подошел к двери и открыл ее, повинуясь приказу старика. И тогда взору Актеи, хоть и затуманенному слезами, открылась соседняя комната. Здесь тоже лежала охапка соломы, служившая постелью; на соломе сидел мальчик лет четырех-пяти, беспечно улыбаясь и играя разбросанными вокруг цветами. А рядом распростерлась на земле женщина: она лежала ничком, неподвижно, будто окаменев, вцепившись руками в волосы, и походила на статую Отчаяния.

При этом зрелище лицо апостола озарилось верой и упованием: его напряженный горящий взор поднялся к небу, словно достигая трона Всевышнего. Вокруг его седой головы заиграл луч света, подобный ореолу, и, не двигаясь с места, он медленно, торжественно простер руки к мальчику со словами:

— Именем Бога живого, Творца неба и земли, — встань и говори!

И мальчик встал и сказал:

— Господи! Господи! Да святится имя твое!

Мать с воплем вскочила на ноги, отец упал ниц: ребенок был спасен.

Павел вышел, затворив за собой дверь, и сказал:

— Вот семья рабов, счастью которой могла бы позавидовать семья императора.

Следующей ночью они снова отправились в путь и достигли города Фунды. Во время этого путешествия в таинственной ночной тишине Актея снова увидела те места, по которым она проезжала с Нероном после его победы на играх. В Фундах им тогда устроил пышный прием Гальба, — тот самый старик, кому оракулы сулили императорскую корону. Поскольку будущий цезарь намеренно жил в уединении и безвестности, Нерон успел забыть предсказание; однако встреча в Фундах освежила его память, и по возвращении в Рим первой его заботой было удалить Гальбу из Италии. И Гальба был назначен наместником в Испанию. Он немедленно собрался и отбыл туда, по-видимому еще более торопясь расстаться с императором, чем император торопился удалить его от трона.

Перед отъездом Гальба дал свободу самым преданным своим рабам; одного из этих вольноотпущенников, принявшего христианскую веру, Сила попросил приютить старика и девушку. Этот раб прежде ухаживал за плодовым садом Гальбы и в день освобождения получил от него в дар домик садовника, где прожил долгие годы; из окна этого убогого жилища Актея в лунном свете увидела великолепную виллу, в которой она останавливалась с Луцием. И то первое путешествие теперь казалось ей сном. Сколько нового и необычного успела она узнать! Сколько иллюзий развеялось при первом же прикосновении к ним! Сколько горестей, о самом существовании которых она прежде не подозревала, вошло с тех пор в ее жизнь! Как все изменилось для нее! Цветущие сады, где она мысленно все еще гуляла, увяли и облетели, и в ее безрадостной одинокой жизни уцелела одна только любовь, вечно новая, вечно та же, нерушимая, незыблемая, словно пирамида посреди пустыни.

Они шли еще три дня или, вернее, три ночи. Едва светало, они прятались, а с наступлением темноты продолжали путь, все время предшествуемые Силой, останавливаясь каждый раз у неофитов (за последнее время в христианство обратились очень многие, особенно среди рабов и простого народа). Наконец на третий день, вечером, они вышли из Велитр, древней столицы вольсков, где погиб Кориолан и родился Август. Когда из-за горизонта показалась луна, они уже были на вершине горы Альбано. На этот раз Сила шел вместе с ними, опережая их всего шагов на триста. У гробницы Аскания он остановился, подождал, пока они подойдут, и, указав рукой на море огней внизу, откуда доносился глухой рокот, произнес одно лишь слово, возвещавшее старику и девушке, что их путешествие окончено: