Книга Росток - Георгий Арсентьевич Кныш

ко мне... — сказал тихим голосом дед Инокеша. — Знаете чем? Хлебным квасом! Выстоянным, крепким, в нос шибает! И, стало быть, слово хочу сказать... Почитай, столько лет пролетело по ветру, как мы с тобой, Леня, встретились. У меня внук вон какой вымахал. У тебя, Леня, ученики бороды отрастили, разных отличий нахватали, почета добились. Это все одна сторона, хорошая, приятная. А другая сторона, как мне кажется, и тоже хорошая, и тоже приятная, что мы, Леня, свою академию жизни строили. Разная она. И горькое, и сладкое есть в ней. Но хочется, чтобы вы в ней не только учеными, но и людьми были. Ученое звание — его добиваются. И профессора тебе дадут, и академика. А человеком должен сам стать. Как вот ты, Леня!

Дед Инокеша не спеша опорожнил чашку, поставил на стол. Быстро опустели миски с капустой, тарелки с огурцами. Святой Никола, одиноко грустивший в красном углу, казалось, немного повеселел, заметив, как добрые молодцы шустро расправились с едой. Дед Инокеша светился радостью оттого, что его угощение всем пришлось по вкусу.

— Не проходите мимо. Будете здесь, в Феофании, непременно переступайте мой перелаз. И на рыбалку поведу, и на сене выспитесь, и молоком парным угощу. Привечу всех, кто в одной упряжке с Леней ученый воз тянет. На моих глазах начиналась эта наука.

Григорий обнял деда, поддавшись неожиданному порыву, снял с руки часы, подарок Аиды, отдал ему.

— Носите и вспоминайте меня.

Дед Инокеша не отказался:

— Кланяюсь за душевный подарок. Оно и к делу вышло, мои ходики брехать начали. Утюг к цепочке цепляю...

Не надевая ни шапки, ни кожуха, дед Инокеша проводил гостей до ворот, где их ожидал автобус.

Когда автобус через несколько минут поравнялся с замерзшей луговиной, Душин попросил водителя остановиться.

— Прошу товарищей на минутку прогуляться.

Подметенной тропинкой все вышли на деревянный скрипучий мостик. Вместо поручней с обоих боков мерзли символические фигуры кентавров — человеко-коней, человеко-львов, человеко-собак. Снеговые сфинксы с крыльями птиц и с человеческими головами завершали этот химерный неподвижный ряд.

Переступив несколько обмерзших льдом ступенек, Григорий увидел вырезанную из дубовых плашек, вправленную в серый камень-колчедан стилизованную под славянскую вязь надпись: «Бывалычи».

«Что же это за Бывалычи? Что за таинственный лес?..» — подумал Григорий и шагнул под обледеневшие на морозном ветру деревья. Здесь тоже кто-то успел навести порядок — тропинки были расчищены. На толстых стволах мотыльками трепыхали бумажные флажки.

Василек с товарищами сделали все, что просил Душин. Леонид Никонович снял один из флажков, протянул Григорию:

— Читай. Чтобы все слышали. И присмотритесь к дереву.

— Генеалогическое древо, — произнес вслух Григорий. И поднял глаза. Местами ствол разделялся на несколько ответвлений. Ниже верхушки веточки дробились на пучки и метелки.

Второе дерево было «квалификационным». Дальше пошли деревья «добра и зла» с запрещенными плодами, к которым тянулись спортивного вида снежные Адам и Ева. Рядом азиатский аналог библейского растения — «дерево познания», босхи. Его потомок — баньян; под него был закамуфлирован осокорь, возвышавшийся сбоку. Будто по струнке выстроились деревья животных, рыб, растений...

Отдельно торчали в сугробе три не совсем обычных ствола. У одного — срезаны ветви с южной стороны. У другого, высокого, словно корабельная сосна, было лишь несколько веточек.

— Древо возможностей... — Душин многозначительно ткнул пальцем на первое дерево. Потом на второе. — Древо целей... И вот последнее, самое необычное... Древо противоречий. Оно растет сверху вниз, корнями упирается в небо, вершиною в землю. Есть еще синтаксическое, конечное и бесконечное деревья! Все они — математические растения, все они черпают соки из благодатного грунта этой науки. Кое-кто слышал о них, кое-кто знает больше, кое-кто меньше. Бывалычи — математический лес. Для наглядности мы нередко приводим сюда студентов. Берем указки и даем возможность молодым побродить по этому лесу, всякий раз выводя их на нужную стезю. Тем более что рядом река, пляж, трава. Немного дальше на самом берегу есть павильон со стульями и столиками, где и записать кое-что можно, и подкрепиться обедом. Вы знаете, что я заметил? Во время прогулок намного легче и скорее воспринимаются сложнейшие пояснения, развязываются самые тугие узелки. К чему я это веду?.. Кто хочет полнее узнать о математическом лесе, прошу на мои занятия. А теперь, товарищи, поехали в аудиторию...

12

Было тепло. На небе — ни одного облачка. Пецьку очень хотелось задать деру из хаты к далекому болоту, где хлопцы пасут коней, под Глухим дубом — так его называют потому, что на ветвях всю зиму держатся сухие, присыпанные снегом листья, — пекут картошку, смолят цигарки, набитые конским кизяком.

Бабалька поняла его желание.

— Беги, Пецька, погуляй на луговине. Как проголодаешься, возвращайся. Я тебе гамулы[7] натолку.

Он вприпрыжку выскочил со двора, вздымая босыми пятками пыль на разъезженной дороге, побежал к хлопцам. Миновав последнюю хату, спрыгнул в заросший крапивой овраг, где раньше их сосед дед Давидка добывал вязкую глину; всегда расхристанный и непричесанный дед говорил, что ни обливного коника, ни свистульки, ни горшка без нее не слепишь. Дед помер, овраг зарос, некому теперь слепить ни пищика, ни коника.

За оврагом начинался луг. Здесь дурманил голову болиголов, рассевала желтые лепестки сурепка. Пецько перешел вброд неглубокую речушку-переплюйку, которая высыхала летом и набирали воды во время дождей; побрел по краю болота. Среди зарослей травы блестела вода. На чистом плесе ударила хвостом, всплеснула какая-то огромная рыбина.

Кочки прогибались под ногами, вмятины сразу же наполнялись водой. Было интересно погружаться по колено в трясину, прыгать с бугорка на бугорок. До Глухого дуба оставалось метров сто. Пецько уже заметил на нем среди веток дозорного, который посматривал вокруг, чтобы кто-нибудь из взрослых не застукал хлопцев за курением.

Переставляя ногу, Пецько не почувствовал под нею опоры. Провалившись по пояс в болотную жижу, закричал.

Очнулся он на пригорке, устеленном тонкими стеблями гольца — так здесь сельчане называтют овес. Стебли мельтешили перед глазами, будто ткали бледно-зеленую пряжу. В сознание пробились испуганные и веселые ребячьи голоса:

— Оклемался Пецько!

— И наглотаться не успел...

— Закалялся, как теленок в грязи...

Зашелестев листвой Глухого дуба, подул холодный верховой ветер.

— Сейчас пойдет дождик громовой, он обмоет Пецька! — запрыгал на одной