Книга Неизвестный Бондарчук. Планета гения - Ольга Александровна Палатникова

только наша Наташа – Люся Савельева. Задолго до съёмок бала мы, несколько актеров из «Войны и мира», в том числе Ирина Скобцева и я, ходили на уроки классического танца к педагогу-балетмейстеру. Мы постигали только лишь азы высокого хореографического искусства: как держать спину, как расправлять плечи, как подать руку партнёрше, даже как подойти и пригласить Наташу на вальс. Поэтому, когда мы вошли в огромную, потрясающую декорацию бального зала и начались съёмки, мне стало чуть спокойнее: я двигался легко, понял, что не зря занимался с профессионалами, первые необходимые балетные шаги освоил. А ещё и прекрасная музыка вальса композитора Овчинникова, и то, что, помимо нас, драматических актёров, в съёмках участвовали артисты балета, – всё помогало создавать эту ошеломляющую красоту, торжественность великосветского бала. И все-таки мы с Люсей… Думаю, она не обидится, если признаюсь и за себя, и за неё: мы оба дрожали. Люся волновалась, как сыграет в этой, может, самой любимой, особенно в пору юности, сцене из романа, а я – станцую ли так, как один «из лучших танцоров своего времени» (так у Толстого) князь Андрей Болконский. Но Сергей Фёдорович особых замечаний не высказывал. Подойдёт на секунду:

– Слава, руку немножечко выше (или ниже) и не так угловато кидайся в танец. Плавно. Тогда другие были манеры.

А Люсе он никаких замечаний не делал, да какие могли быть замечания? Она прямо держала спинку, грациозно вытягивала шейку и красиво поднимала головку – напоминала прелестную статуэточку в бальном платье. С Люсей отношения на картине у нас были самые тёплые, дружеские. Многие после выхода фильма сравнивали её с Одри Хепбёрн. Я не сравниваю. Люся – очень русская по складу души. Перед Бородино Андрей вспоминает Наташину «…душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную…» Этот толстовский текст высвечивает и личность самой Людмилы Савельевой. И ещё она – человек цельный, самоотверженный. Ведь специалисты и балетоманы прочили её в примы балета Ленинградского театра оперы и балета имени Кирова, а она отказалась от своей сокровенной мечты, совладала с любовью к балету, пожертвовала талантом балерины – и всё ради роли Наташи. Всё-таки, наша Наташа Ростова ближе той, которую Толстой написал… Наташа была и моей любимой героиней, и Серёжиной. Поэтому он относился к Люсе очень щепетильно, старался, особенно в начале съёмок, посторонних к ней не подпускать, охранял от косых взглядов и кривотолков и строго группе наказывал:

– К Люсе быть предельно внимательными!

Призывал опекать её и беречь. Старался создать вокруг неё ауру любви.

Мне же всё это время не давала покоя фраза Бондарчука в день той нашей случайной встрече на «Мосфильме»: «Болконский совсем другой». Эта фраза сидела во мне, мешала, порой сковывала. «Другой… он другой», – часто вертелось в голове. А какой другой? Сергей Фёдорович очень глубоко чувствовал и весь роман, и всех героев… Но ведь он сам играл Пьера, сложнейшую роль, да еще главенствовал над такой махиной, как вся эта огромная постановочная, эпическая картина. Даже если он и замечал мои внутренние сомнения, разве было у него время, чтобы поговорить со мной, успокоить? Вообще-то я не напрашивался на ободряющие беседы, но по его молчанию, по незначительным, скупым репликам в мой адрес никак не мог понять, так ли играю, доволен он мной или нет. Однажды, в начале работы, чувствуя какое-то его напряжение по отношению ко мне, я даже сказал:

– Сергей, ещё не так много эпизодов снято с моим участием, замени меня, пожалуйста…

Ответ был короткий:

– Ну, зачем? Не надо.

Настроение у меня было мрачное, одолевало недовольство собой, неуверенность. Даже возникали мысли вообще уйти из кино, поступить в театр. Я поделился своими не столь радужными планами с Сергеем, но он моих намерений не одобрил. Однако ни разу не похвалил меня. Он всегда был в себе, погружён в режиссуру, в свои думы. Отснимем сцену с моим участием, даже нашу парную с ним сцену (их в картине немало) – он впечатлений не высказывает: хорошо ли, неважно всё исполнено. Только два-три слова:

– Так. Ну, пойдёмте дальше.

Так мы и дошли до премьерных показов двух первых готовых серий. Помню, наша основная творческая группа представляла картину в кинотеатре «Ударник». Мы вышли на сцену перед первой серией, пошла картина, а нам надо было где-то скоротать время, чтобы опять же всем вместе выйти на сцену перед второй серией. «Ударник» расположен рядом с известным Домом на набережной, и там, у набережной Москвы-реки, на воде покачивался небольшой кораблик, переделанный в ресторанчик. Раньше такие ресторанчики стояли в каждом речном российском городе и были повсеместно известны под названием «поплавок». Вот в такой «поплавок» зашли мы в один из дней премьеры «Войны и мира». Сели за столик, принесли нам чай или сок, и Сергей Фёдорович решил произнести маленькую речь о каждом. Всё-таки по первым двум сериям было ясно, какой получается картина. И вот он пошёл по кругу. Рядом сидела Люся, с неё и начал, хвалил, мол, знаю, как ты переживала, но вижу – ты вырастаешь в хорошую драматическую актрису. Рядом с Люсей сидел второй режиссёр Анатолий Чемодуров – он с благодарностью к Толе; дальше сидела Ира Скобцева – он с теплом к Ире… И так с добрыми словами Бондарчук обращался к каждому. Продвигается он ко мне, а я про себя думаю: «Боже мой, что ж ты про меня скажешь? Про меня-то сказать нечего… только не фальшивь». Но Сергей вообще был чужд фальши. Его человеческим и художественным критерием всегда была только ПРАВДА. Он видел правду, чувствовал правду, говорил всегда только правду и сам, может быть, в какой-то степени, страдал от этого. И вот пришла моя очередь услышать нашего режиссёра.

– Слава… Ты выиграл марафон.

Всё. Больше ни единого слова. То есть несколько лет моей жизни в этой роли и все мои мучения он расценил как победу в ма-ра-фо-не! И теперь, когда мой Андрей на экране, наконец-то высказал своё одобрение. И я поверил Сергею Фёдоровичу, поверил в себя и впервые в том качающемся «поплавке» вздохнул с облегчением…

Работа над «Войной и миром» была ещё в разгаре, а на «Мосфильм» уже стали наезжать заинтересованные иностранцы. Появился японский бизнесмен по имени Нагучи-сан, говорили, что в прошлом он разведчик, не знаю, правда ли, во всяком случае, русским языком он владел свободно. Ему показали рабочий материал, и он тут же сказал:

– Я покупаю эту картину.

И вскоре на свои деньги повёз нас в Японию. Картина там уже шла по всем