Книга Белая кошка - Холли Блэк

Лила тихо мяукает.

— Мама, мама! — зовет Даника.

В гостиной на блестящем отполированном столе бело-голубая ваза с чуть увядшими цветами и два серебряных подсвечника. Руки так и чешутся запихать их к себе в рюкзак. Оборачиваюсь. На лестнице стоит светловолосый мальчишка лет двенадцати, пялится на меня подозрительно, словно зная, что перед ним вор.

— Привет, ты брат Даники?

— Пошел к черту, — отзывается пацан.

— Добрый день, — доносится откуда-то.

Я отправляюсь на голос. Дверь в библиотеку приоткрыта. Возле стола сидит на кушетке миссис Вассерман, Даника ждет на пороге:

— Заблудился?

— Дом-то немаленький.

— Пригласи его, — говорит миссис Вассерман.

Даника вталкивает меня внутрь, а сама плюхается на вращающийся стул возле письменного стола и принимается крутиться. Аккуратно присаживаюсь на краешек кожаной оттоманки.

— Очень приятно с вами познакомиться.

— Да ну? Рада слышать, мне говорили, что вы не очень-то жалуете наше семейство.

У мамы Даники по плечам в беспорядке рассыпалась целая копна мелких русых кудряшек, босые ноги укрыты мягким бежевым покрывалом.

— Не хочу вас разочаровывать, но я не мастер. Ни над кем не работаю, так что тут, наверное, вышло недоразумение.

— А вы знаете, откуда пошли выражения «мастер», «работать над кем-то»? — Она пропускает мою реплику мимо ушей.

— Откуда?

— Сравнительно современные выражения. Когда-то давно люди говорили «творить чудеса», «колдовать». Где-то с семнадцатого века и вплоть до тридцатых годов двадцатого века бытовал термин «ворожить». Глагол «работать» появился в трудовых лагерях. Когда запрет вступил в силу, неясно было, что делать с мастерами, не было четких юридических процедур, поэтому такие, как мы, обычно ожидали приговора в рабочих лагерях. Правительство не торопилось, и некоторым приходилось ждать годами. Там и возникли преступные кланы: в лагерях они вербовали подручных. Именно запрет положил начало современной организованной преступности. В Австралии, например, колдовство никогда официально не запрещали, и у них нет таких могущественных преступных синдикатов, как у нас. А в Европе семьи мастеров издавна пользуются уважением, считаются своеобразной аристократией.

— У нас некоторые тоже считают мастеров аристократами. — Я вспоминаю мамины слова. — А в Австралии магию не запрещали, потому что страну основали сами мастера, ссыльные.

— Вы хорошо знаете историю, но взгляните-ка сюда.

Она раскладывает на столе черно-белые фотографии. Женщины и мужчины с отрубленными руками держат на головах кувшины или подносы.

— Так поступали с мастерами раньше; в наши дни подобное тоже случается, но уже не везде. Постоянно говорят о том, что мы злоупотребляем магическими силами, что мастера всегда были серыми кардиналами, тайно управляли королями и императорами, но чаще всего волшебники жили в маленьких деревушках. Так порой происходит и сегодня. И все закрывают глаза на преступления против них.

Правильно. Какие могут быть преступления против мастеров, если они такие могущественные? Так все обычно и думают. Смотрю на фотографии. Ужасные обрубки, шрамы, возможно, их прижигали каленым железом. Миссис Вассерман перехватывает мой взгляд.

— Удивительно, но некоторые из них научились работать ногами.

— В самом деле?

— Если это станет общеизвестным фактом, — улыбается она, — перчатки быстро выйдут из моды. Перчатки, кстати, стали носить еще во времена Византийской империи, чтобы защититься от касания, как тогда говорили. В то время верили, что среди людей живут демоны, сеющие хаос и ужас одним лишь своим прикосновением. Мастеров принимали за сверхъестественных существ, от которых можно откупиться. Если рождался мастер, считалось, что в ребенка вселился дух. Император Юстиниан Первый собирал таких детей и растил взаперти, в огромной башне, пестовал несокрушимую армию демонов.

— Зачем вы мне это рассказываете? Я знаю, про мастеров всегда выдумывали невесть что.

— Потому что Захаровы и другие преступные кланы занимаются тем же самым. Их люди в больших городах прочесывают автобусные вокзалы в поисках сбежавших из дома детей, предлагают им приют и работу. Очень скоро ловушка захлопывается: несчастные оказываются в долгу у своих «покровителей», становятся ничем не лучше проституток или тюремных заключенных. Как в той византийской башне.

— У нас сейчас живет мальчик, — вмешивается Даника, — Крис. Его родители выгнали из дома.

Светловолосый мальчишка на лестнице. Миссис Вассерман укоризненно смотрит на дочь.

— Это личное дело Криса.

— Мне пора. — Я поднимаюсь с оттоманки. Чувствую себя не в своей тарелке, пора заканчивать эти разговоры.

— Я помогу, когда ты будешь готов. Ты мог бы выручить многих детей из неприступной башни.

— Я не тот, за кого вы меня принимаете. Не мастер.

— А это необязательно. Тебе многое известно, Кассель, ты мог бы помочь таким, как Крис.

— Я его провожу, — говорит Даника.

Быстро иду по коридору. Нужно выбираться из этого дома. Дышать трудно. Прощаюсь с Даникой и неразборчиво мямлю у дверей:

— Ладно, спасибо. Завтра увидимся.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Вхожу. В квартире вкусно пахнет чесноком и тушеной бараниной. Дед требовал по телефону, чтобы я поторопился, а сам дрыхнет в кресле у телевизора. Бокал почти выскользнул из левой руки и опасно накренился — вино вот-вот прольется ему на грудь. Из телика вещает какой-то святоша-фундаменталист: мол, мастера должны добровольно пройти проверку и тогда люди снимут перчатки и возьмутся за руки в едином порыве. Все мы якобы грешники, сила — слишком большой соблазн, и если мастеров не контролировать, они обязательно поддадутся искушению.

Доля истины в его словах есть, только вот «возьмемся за руки без перчаток» очень уж дико звучит.

С кухни доносится звон тарелок, появляется Филип. Вздрагиваю. Настоящее сумасшествие, вижу его словно двойным зрением: брат и человек, ворующий воспоминания у меня и Баррона.

— Ты припозднился.

— А по какому поводу праздник? Смотрю, Маура расстаралась.

Входит Баррон с двумя стаканами красного вина. Похудел, глаза воспаленные, от аккуратной стрижки ничего не осталось, спутанные волосы снова вьются.

— Она не в себе. Говорит, никогда раньше не устраивала семейных ужинов. Филип, пойди потолкуй с женой.

Мне бы его пожалеть: совсем с катушек съехал, пишет сам себе записки. Но я не могу — слишком хорошо помню маленькую стальную клетку с клочками вонючей газеты. Наверное, Лила кричала и мяукала, а он только включал музыку погромче.