Книга Убийственное лето - Себастьян Жапризо

С Микки она ладила лучше. Поклоняется он одной Мэрилин Монро. Если вскрыть его черепушку, просто не знаю, кого там обнаружишь – Мэрилин Монро, Мариуса Трезора или Эдди Меркса. По его словам, выходило, что это была величайшая актриса, что таких уже больше не будет. Поэтому Микки и Эна всегда находили о чем поболтать. Помимо своего собственного, единственное фото, которое она терпит на стене, – в рамочке Мэрилин Монро.

Странно? Ведь когда та умерла, Эна была совсем девчонкой. Много позже ей удалось увидеть только два ее фильма – «Река без конца» и «Ниагара», да и то по телеку. «Ниагара» понравилась ей больше – из-за шелкового платка на Мэрилин перед тем, как ей падать. У нас телек обычный, и шелк выглядел белым. Микки видел на большом экране, говорил, что на самом деле платок желтый. Мы даже заспорили.

Ну ладно, Микки – парень, его можно понять. Я лично не был без ума от Мэрилин, но его понимаю. Он видел все ее фильмы. А Эна вот что однажды мне сказала. Во-первых, ее интересуют не фильмы Мэрилин Монро, а жизнь самой Мэрилин. Дескать, прочла о ней книгу. Показала книгу мне. Перечитывала ее десятки раз. И добавила, что хотя она и не мужчина, но будь Мэрилин жива и если бы все можно было вернуть назад, никто бы не смог подтолкнуть ее к самоубийству.

Так она говорила, но еще важнее, каким тоном. Нынешним летом Бу-Бу пояснил мне, что не следует верить людям, у которых в запасе много слов, что это самые сложные натуры. Мы с ним как раз работали на краю купленного виноградника, повыше нашего дома. Микки сказал, что не надо верить тому, что говорит Эна, потому что она часто – хотя и не всегда – употребляет слова, способные скрыть добрые чувства и высказать дурные. Я остановил сульфатницу и ответил ему, что он может произносить какие угодно слова, все равно скажет одни глупости. Может считать себя «Бу-Бу Всезнайкой», но тут он сильно ошибается.

Однако я хорошо его понял. Эна, дескать, была так расстроена смертью Мэрилин Монро, такой одинокой в пустом доме, что ей захотелось оказаться рядом, окружить ее сочувствием и все такое, словом, помешать покончить с собой. На самом деле все было как раз наоборот. Обычно она произносила одну фразу, и это было как удар под дых. Возможно, это было ее главным достоинством. Чтобы ее понять, не требовалось особого труда. Да, от нее можно было сдохнуть. Что касается богатства ее словарного запаса, то он объяснялся не тем, что она затыкала уши на уроках и была второгодницей, вынужденной уйти из школы. Просто ей не нужно было говорить ничего, кроме: я голодна, мне холодно, а в кино – что хочет пипи, и тогда об этом знали все в ряду. Наша мать назвала ее однажды животным. Та удивилась и ответила: «Что ж, как все». Если бы ее назвали человеческим существом, она бы не поняла и только бы вздернула плечо, и вообще она не отвечала, если на нее кричали.

С чего ей было мешать Мэрилин Монро? Она ведь всегда повторяла, как здорово та сделала, что наглоталась таблеток. После этого стали печатать ее фотографии и она навсегда осталась Мэрилин Монро. И еще, что не прочь была познакомиться с ее мужьями, даже пожить с ними, хотя двое из них были не в ее вкусе. И потом, ей было жаль, что желтый платок валяется где-нибудь в шкафу или его сожгли. Она, мол, обегала всю Ниццу в поисках такого же. Я точно повторяю ее слова. Бу-Бу может заткнуться, он завалил экзамен.

2

Я сейчас немного психую, но, по правде говоря, какая разница. Теперь все встало на свои места, как до июня. Тогда, в кинотеатре, я не спрашивал себя, как она потом возвращается домой. Она и ее мать. Сами знаете, в маленьких городках через полминуты после сеанса уже никого не видать. Я всегда возвращался вместе с Микки на его грузовике, но вел машину сам, потому что от Микки можно осатанеть. Обычно с нами был Бу-Бу, и по дороге мы подбирали наших деревенских. Они залезали в кузов вместе со своими веломоторами и другим барахлом.

Однажды, пересчитав, мы убедились: собрали всех. До перевала одиннадцать километров. Если чья-то подружка слезала раньше, приходилось поторапливать гудком – никак не могли расстаться. Микки говорил: «Пускай себе». Когда мы в тот раз въехали в нашу деревню, в кузове все спали. Я не стал будить ни Микки, ни Бу-Бу, никого. Они сидели рядком, прижавшись к борту, как паиньки. Сам не знаю почему, но я невольно подумал о войне. Может, оттого, что у меня в руках был фонарь или я видел что-то похожее в кино. Но все равно было хорошо – они так смахивали на уснувших детей. Я погасил фонарь.

Сев на ступеньки мэрии, я смотрел на небо. Я не курю, но в такие минуты мне не хватает сигареты. По средам я хожу на тренировки в пожарку. Я сержант и заставляю их попотеть. Прежде я курил «Житан», и отец говорил, что я пижон. Он-то хотел, чтобы я курил американские и отдавал ему окурки.

Через несколько минут проехал сын Массиня и посигналил фарами, не мог понять, с чего это тут грузовик Микки. Помню, я спросил тогда себя, почему он так поздно оказался в нашей деревне, а не остался у себя в Панье, ниже нас на три километра. Я махнул ему: мол, все в порядке. Проехав деревню до конца – до меня все время доносился шум мотора, – он вернулся назад и вылез из машины. Я объяснил ему, что все уснули. Он сказал «ага» и сел рядом.

Стоял конец апреля или начало мая, было немного прохладно и очень тихо. Его зовут Жорж, он ровесник Микки, они вместе служили альпийскими стрелками. Я давно его знаю. Сейчас Жорж заправляет фермой родителей, он отличный хозяин и выращивает на своем красноземе что душе угодно. С ним-то я и подрался нынешним летом. А зря. Жорж Массинь был тут ни при чем. Я выбил ему два передних зуба, но он не стал жаловаться в полицию, только сказал, что я свихнулся, вот и все.

Мы посидели на ступеньках мэрии, и он ответил на мой вопрос: да, отвозил дочь Евы Браун. Я добавил, что это заняло у него чертовски много времени. И засмеялся. Сейчас трудно объяснить в точности, просто я хочу сказать, что мог смеяться. Мы с ним еще потолковали, и я уж собрался будить ребят, когда он проговорил, что предпочел бы не дочь, а мать. Но это меня так же мало волновало, как и все остальное.

Я спросил, имел ли он Эну. Он ответил, что было дело два-три раза, но в этот вечер – нет. Когда мать не ходила с ней в кино. Устраивались прямо на брезенте в кузове. Я спросил, как она при этом. Он начал расписывать подробности, еще сказал, что ни разу не раздевал ее – холодновато было, – а только задирал юбку и свитер. В общем, привел детали. Да ну, к черту об этом!

Когда мы подошли к нашему грузовику, все преспокойно спали, прислонясь друг к другу, как стебли жнивья. Я изобразил звук трубы, сказал – пора, и они друг за другом, с полузакрытыми глазами, стали спускаться вниз, забыв про веломоторы, не поблагодарив, не попрощавшись. Только дочь хозяина кафе, Брошара, прошептала: «Спокойной ночи, Пинг-Понг» – и, полусонная, пошла к себе. Мы с Жоржем посмеялись над ними: «Ну и хороши эти бунтари!» – наши слова прозвучали на пустынной площади звонко, как в церкви, и разбудили Микки. Взъерошенный, он выглянул из кабины и стал нас честить.

А потом мы с ним, то есть с Микки, сидели вдвоем на кухне и, перед тем как пойти спать, пили вино. Я передал ему слова Жоржа. Микки сказал, что на свете много трепачей, которые в деле никудышные. Я заспорил, что Жорж не трепач, и он согласился. Вся эта история тогда его тоже ничуть не трогала. Но он задумался, а когда Микки задумывается, смотреть на него умора: словно изобретает способ опреснения морской воды, и так морщит при этом лоб, что просто больно становится. В конце концов, покачав головой, он, знаете, что сказал мне: марсельский «Олимпик» выиграет кубок, даже если Трезор будет играть вполсилы.