Книга Вкратце жизнь - Евгений Бунимович

Из больницы он уже не вышел.

Дом у Патриарших прудов, где прошли его школьно-студенческие годы, – одно из самых моих московских мест.

В канун войны отец поступил в аспирантуру мехмата. У него была бронь, но он ушел на фронт добровольцем. И, похоже, только потому живым вернулся. Все-таки воевал в регулярной армии, был боевым офицером, при оружии и обмундировании.

Те, кто остался, полегли потом тут же, под Москвой, в ополчении – безоружные, в суматохе и неразберихе. Почти все его однокурсники, друзья.

Пушечное мясо – Московский университет, Консерватория…

Чудо. Единственный сын в семье, прошел всю войну, был на передовой, в артиллерийской разведке, и вот – вернулся живым и невредимым.

Из военных наград отец ценил не самые высокие, а самые ранние. В конце войны, когда все шло к победе, награждали много и многих. В начале войны – очень редко и очень за дело. Он показывал не сами ордена-медали, а оборотную сторону, где были выбиты совсем маленькие номера.

Перед каждым 9 Мая я чистил ордена его и медали зубным порошком, и они с мамой отправлялись в Парк культуры на встречу с однополчанами.

Потом, когда мамы не стало, мы с братом сопровождали отца, наши жены и дети. В этом мы являли собой образцовую советскую семью.

В парке было весело – встречи, объятия, много ветеранов. После встречи папины однополчане шли к нам домой – многие были не из Москвы, специально приезжали.

Это был редкий случай, когда я мог увидеть в нашей довольно чинной профессорской квартире совсем других людей – шумных, простецких, сильно пьющих, совсем не похожих на наших родственников и друзей семьи.

Они хохотали до слез, вспоминали про войну только смешные истории, папа тоже.

Меня поначалу это удивляло. Это были шестидесятые годы, уже появились непарадные книги и фильмы о войне – жесткие, суровые, “окопная правда”, а они все смеялись, пили, пели, вспоминали молодость.

Не хотели про страшное. Байки травили.

Про то, как отец за все годы войны так и не начал толком ни пить, ни курить. “Боевые сто грамм” иногда все же заливал для храбрости, но не курил – вообще.

Положенную махорку менял на шоколад (это семейное, и для меня горький шоколад как наркотик).

Однажды в Венгрии, под Будапештом, они собрались заночевать в полуразрушенном замке. Пошли проверять помещения (мало ли что) – и провалились в подвал, весь забитый подозрительными серыми плитами (взрывчатка?). В холодном поту, со всей осторожностью, медленно поползли к выходу. И тут отец что-то учуял.

Против всех правил безопасности и инстинкта самосохранения – не выдержал, отколупнул кусочек, попробовал на вкус.

Это был шоколад-сырец.

Или вот: как на допотопной “этажерке” летели в разведку, а за ними фашист (“фриц”) увязался. Наверняка бы сбил.

В последнюю минуту они увидели торчавший неподалеку шпиль колокольни и начали вокруг него кренделя выписывать. А немецкий самолет мощный, грозный, но не юркий, приблизиться к колокольне не мог, рисковал врезаться. Ждал, ждал, ждал, кружил над ними, плюнул и улетел.

Спаслись. Бог помог, можно сказать.

Лишь однажды отец мне рассказал, как шел тяжелый бой, и они с трудом наступали, и впереди глубокий ров, и наступление стало захлебываться: ни танки, ни орудия не могли проехать.

Дали команду – и этот ров засыпали трупами. Наши и немцы вперемешку.

И они поехали на раздолбанном “газике” – по этим трупам.

Видимо, то мягкое, пружинящее движение-качание застряло в нем. Забыть его отец не смог.

В отцовских бумагах есть листок в клетку – похоже на торопливый конспект выступления ветерана перед пионерами. Военная хронология, послужной список:

июнь 41 – начальник разведки артиллерийского дивизиона, отходили, тащили с собой технику, старались не напороться на немцев, тревога за Москву, за ополченцев… весна 42 – командовал группой разведчиков, которая была направлена для выполнения спецзадания в блокадный Ленинград… Курская дуга… 29 сентября 1943 – форсирование Днепра, ночью, на подручных средствах, потом удерживали плацдарм… 27 января 1944 – Корсунь-Шевченковская операция, дождь и мокрый снег, распутица, прорывались все время, 8 февраля – попытка вырваться, 17 февраля – прорыв…

Про форсирование Днепра поясню. Это одно из самых больших и кровавых сражений в военной истории вообще.

“Подручные средства” – бревна, самодельные плоты, на которых переправлялись через реку под шквальным огнем.

Отцовский плацдарм был ложным, его до последнего удерживали, изображая широкое наступление и оттягивая огонь на себя, пока реальное наступление разворачивалось совсем в другой точке.

Санитарка из медсанчасти, которой среди грохота и ада прокричали, что отец на том берегу тяжело ранен, бросилась к нему через Днепр. Наверное, это было не просто так.

Плот разбомбили, она утонула. А отец не был ранен – с кем-то спутали в кровавой суматохе.

Весь этот голливудский блокбастер отец однажды рассказал мне минуты за три, когда мы случайно пересеклись в университетской столовой.

Неожиданный и редкий момент совсем не свойственной ему откровенности. Даже не помню, с чего начался разговор.

Помню, как он встал, отнес посуду и пошел читать студентам лекцию по механике сплошной среды.

И я куда-то опаздывал, побежал по своим казавшимся важными делам.

На папином юбилейном банкете его друг-однокурсник, вернувшийся домой много раньше конца войны без обеих ног, подарил мне письмо, которое отец написал ему с фронта.

Я положил письмо в карман и долго не рисковал его прочитать. Продвинутый тинейджер оттепельных времен, я боялся обнаружить там неизбежные (как я полагал) “за Родину – за Сталина”, заранее оправдывая такие пассажи особенностями эпохи (вариант: фронтовой цензурой).

Когда все же рискнул достать письмо из конверта, я не обнаружил в нем никаких, даже вторичных признаков советской риторики.

Потом оно еще долго лежало у меня под стеклом на письменном столе:

По не зависящим от меня причинам больше месяца не получаю ни от кого ни строчки, и сам не мог отправить весточку. Мы это время так стремительно наступали, что почта никак не могла за нами угнаться. Но дрались мы по-настоящему хорошо, как давно не дрались. Мы так рванули, в адской грязи и бездорожье, что за месяц проскочили Буг, Днестр и Прут, первыми вышли на нашу границу. За один этот месяц нам трижды салютовала Москва…

Потом пошли по благословенной Молдавии, которая запомнилась прекрасным виноградным вином (его нам бочками выкатывали навстречу) и кучей пленных румын с их мобильной артиллерией (на волах).

Здесь же, за Бугом, я впервые встретил евреев, на Украине ведь их совсем не осталось. Когда в одном местечке я произнес пару слов по-еврейски (пожалуй, все, что я умел произнести), то меня буквально чуть не разорвали, каждый тащил к себе в гости. Ты не представляешь, что значит для них после трех лет ужаса увидеть еврея-офицера.