Книга Вазкор, сын Вазкора - Танит Ли

— Ах, мой сын, — произнесла она сейчас, — мой прекрасный сын. Завтра тебя сделают воином.

Перед ней я не позволил себе даже проглотить комок в горле. Я с легкостью ответил: «Да», как будто не придавал этому никакого значения.

— Нет никого, подобного тебе, — сказала она. Она запустила пальцы в мои волосы, которые давно уже не напоминали спутанные мальчишеские космы. Она никогда не могла оставить мои волосы в покое, и, как я уже обнаружил к тому времени, другие женщины тоже, как будто цвет или само качество волос притягивали их пальцы, как магнит. Комок в моем горле разрастался; я взглянул на ткань на станке, чтобы вернуть свою злость и так облегчить свою боль. Она заметила мой взгляд. — Я готовлю твое воинское одеяние.

Это меня сломило.

— Мама, — сказал я, — может быть, оно мне не понадобится, — и тут же прикусил язык, я был очень собой недоволен.

— Тувек, — сказала она тихо, — теперь я понимаю. Что, по-твоему, с тобой сделают?

— Ни одна женщина не знает Обряда, — сказал я.

— Верно. Но женщина знает, что мужчины остаются в живых после этого.

Не должна ли я думать, что ты слабее их? Ты, лучший из всех?

— Я не боюсь ничего этого, — сказал я заносчиво, потому что она слишком много хотела от меня в этот момент, — но я думаю, что могу умереть. Вот и все.

Потом я увидел, что ей тоже нелегко, что она говорит так, потому что боится. Ее руки сжали меня.

— Котта, — сказала она, — ты слышишь?

Я резко обернулся, опять рассердившись. Я думал, мы были одни в палатке. Теперь я увидел тень позади станка, слепую женщину-целительницу.

Большие руки ее лежали на коленях. Странное дело было с Коттой: хотя глаза ее не были зрячими, казалось, она видит все. Мальчишки узнавали это очень рано, когда пытались украсть что-нибудь из ее вещей. Она была высокая, почти как мужчина, кожа да кости, ее слепые зрачки светились сквозь шайрин, как сланец. Она часто оказывалась там, где ее не думаешь встретить. Она помогала женщинам в родах, лечила болезни и раны и часто бывала с моей матерью. Среди женщин крарла ходили разговоры, что Тафра умерла бы вместе со своим отпрыском, если бы Котта не помогала при родах. Я появился наутро после победы дагкта Эттука в какой-то битве с одним из крарлов скойана, но Тафре при моем рождении пришлось труднее, чем любому воину в битве. Она не зачала больше ни одного ребенка, и кое-кто говорил, что это тоже дело рук Котты, так как вторые роды оказались бы роковыми для чужачки-суки, жены Эттука.

Эмалевые серьги Котты зазвенели, когда она пошевелилась и уставилась прямо на меня, как будто она видела каждую черту на моем лице.

— Ты сомневаешься насчет татуировки, — сказала она.

— Ни в чем я не сомневаюсь, — сказал я, взбешенный и холодный, каким можно быть только в четырнадцать лет.

— Ты хорошо делаешь, что сомневаешься, — сказала она, заставив меня почувствовать себя идиотом. — Как ты говоришь, но может плохо подействовать на тебя. Тем не менее я осмеливаюсь утверждать, что ты оправишься, как и после укуса змеи. Но мне интересно, не потратят ли они впустую свои чернила.

Я не понял. Я уже собирался бросить ей какие-то резкие слова и покинуть палатку, когда Котта, без какой-либо очевидной причины и связи, добавила:

— Этот станок из города Эшкир. Однажды среди палаток была женщина из Эшкира.

Я бы не придал этому никакого значения, но только Тафра как-то странно застыла неподвижным серым изваянием.

— Почему ты говоришь о ней? — вскоре спросила она. — Она была рабыней, которую украли воины, и она убежала. Что еще тут может быть?

— Верно, — сказала Котта, — но она видела, как он появился, — и она кивнула в мою сторону. — Она стояла на коленях позади тебя и держала тебя, а ты разодрала ей руки от боли. Она была молодая и сильная, но ей тоже предстояло выплеснуть в мир своего ребенка. Интересно, что с ней стало в этих дебрях.

Все это казалось мне невразумительным. Меня удерживало только натянутое, как кожа вокруг раны, лицо матери.

Потом Котта сказала мне:

— Ты не умрешь завтра, молодой самец. Не бойся. Если ты заболеешь, Котта позаботится о тебе.

Она как будто заколдовала меня. Все дневные тревоги исчезли, как исчезает мрак, когда солнце поднимается в небе.

Я вышел освежевать моих оленей, а потом, когда крыша из облаков над горами заиграла красной, пурпурной, желтой и черной красками, как на воинском одеянии, которое моя мать ткала для меня, я выбрал место у огня и в последний раз поел как мальчик.

Глава 2

В ту ночь приходится спать на новом месте вместе с другими мальчиками, которым наутро предстоит посвящение в мужчины.

На рассвете приходит жрец крарла, чтобы разбудить всех. Лицо его покрыто свежей черной краской. Он одет в жреческий наряд, украшенный кисточками из хвостов животных и побрякивающий от медных кружочков и зубов зверей: диких кошек, волков, медведей, а также людских. Я не спал и слышал, как он подошел, прежде чем он схватил меня за руку. Если бы он тихо подкрался, я все равно узнал бы его по его вони.

Сил был провидцем в крарле Эттука. До него им был его отец, который втерся в крарл из леса, имея только свои фокусы в качестве рекомендаций. Богом Сила был одноглазый змей, Вероломный Искуситель, в честь которого с незапамятных времен назывались изгибы и повороты Змеиной дороги. Как-то Сил взял жену, и она принесла ему дочь. Вскоре женщина умерла, что совсем меня не удивило. Дочь тем временем выросла в настоящую суку. Она была помощницей отца в его представлениях с заклинаниями, кроме чего, с ней переспала добрая половина мужского населения крарла, но статус ее был высок. Сил-На (иначе чем дочерью Сила ее не называли, и это было знаком ее величия) всегда метила занять место Тафры в качестве жены Эттука. У нее был один сын, на год моложе меня, Фид, и она хотела бы приписать его Эттуку, но не осмеливалась. Рыжий Фид косил на один глаз, а единственным косоглазым воином в крарле был Джорк; глаза Эттука были нормальными. Эго обстоятельство ее, должно быть, бесило.

Когда Сил поднял нас, мы вышли на открытую площадку за палаткой. Здесь мы разделись и растерлись снегом. Это место было далеко от других палаток под тоннелями, и в долине не слышно было ни звука, кроме тех, что издавали мы, дрожа от холода. В час посвящения женщины должны прятаться, и даже смельчаки сидят тихо.

Жрец подошел и осмотрел нас. Он тыкал пальцами и осматривал мальчиков. Я все еще был зол; моя злость всю ночь составляла мне компанию. Я подумал: «Если он прикоснется ко мне своими когтями, я пробью ему глаза на затылок». Но он, должно быть, почувствовал, как я закипаю, и оставил мое тело в покое. Вскоре он, не дав нам одеться, погнал нас по долине мимо заводи, покрытой коркой льда, которую женщины обычно разбивали, приходя за водой, но не сегодня: ни одной женщине не разрешалось ходить этой дорогой в утро Обряда и через горную гряду. Мы проделали этот путь бегом, чтобы не умереть от холода. На той стороне сосны и кедры темнели, как глубокие черные прорези в слабом желтом сиянии поднимающегося солнца. Наш путь лежал через деревья, через черные тени к силуэту палатки из множества шкур, возвышавшейся подобно храму смерти, в который мы должны бежать. Внутри в палатке была непроглядная тьма. Задыхаясь после бега мы упали там, куда нас толкнули невидимые руки. На полу были грубые ковры, а воздух казался душным и горячим после нашего короткого, но леденящего похода. Там уже были мальчики, пригнанные раньше нас, а позади нас были другие, и все тяжело дышали, как собаки после охоты. Темнота бурлила от тел, дыхания и ужаса. Не я один испытывал недобрые предчувствия, но ничья яростно могла сравниться с моей.