Книга Терпкость вишни - Изабелла Сова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наверно, поверит. Ведь Миленка выглядит как одно большое приглашение пристать к ней, чтобы вкусить. Короткая курточка цвета свежайшей ветчины. Под ней облачко цвета клубничного мороженого, к нему прилагаются брючки в облипочку, над поясом которых чуть виднеются стринги оттенка топленых сливок. Губы леденцового цвета и аметист в шоколадном пупке. И еще залах как у конфеты пралине, с которой только-только сняли фольгу.
— Со мной все сложнее, — с огорчением промолвила я.
— Ну да. — Миленка осмотрела меня критическим взглядом завсегдатая конкурсов красоты. — Бедра отсутствуют, бюст в зачатке, лицо школьницы, вымазанное тональным кремом, явно украденным у матери. А может, тебе сказать, что к тебе приставал факультетский педофил?
* * *
Нет, не получится. Не умею я врать, особенно родителям. Я ни разу их не обманула. Ни разу злотого без спроса не взяла из папиного бумажника. Даже когда я беру у мамы тот самый тональный крем, то сперва прошу у нее разрешения. И чтобы я теперь воспользовалась методикой «домашний манипулятор», приплетя туда еще и педофилов, шастающих по коридорам нашего факультета? Ни за что.
Скажу сегодня во время прогулки среди могил, уставленных горшками с грязно-желтыми хризантемами и пластиковыми чашечками для поминальных свечей цвета клоунских румян. Начну так: «Папа, понимаешь, люди часто думают, будто то, что сделало их счастливыми, сделает счастливыми и их близких. Возьми, к примеру, этот памятник. — И я укажу на небоскреб из мрамора с прожилками. — А может, останки, которые под ним лежат, предпочли бы камень или скромную урну?»
Нет, слишком длинное вступление. Лучше так: «Как в универе? Все нормально. — И как бы невзначай брошу: — Три дня назад я перевелась на ПАВЛ».
Перед моим мысленным взором мелькнула огромная лимонно-желтая молния, поражающая папу точно в левый желудочек. Отпадает. Кстати, не будем обманываться. У такой информации, поданной настолько в лоб, просто нет ни малейшего шанса отделиться от моих голосовых связок. Скорей меня поразит огромная лимонно-желтая молния. Как же мне это ему сказать? Деликатно. Прежде всего нужно приучить его к мысли, что на других факультетах тоже может существовать научная атмосфера. Вот именно!
— Знаешь, папа, — начала я, когда мы прогуливались по дорожке между рядами одинаковых надгробий, ярко освещенных свечками в пластиковых чашечках цвета уже упоминавшейся молнии, а также клоунского красного, зеленого и оранжевого, — я должна тебе сказать, что этот СЭРЕ вовсе не такой уж высокий класс, как кажется со стороны.
— В этом-то и заключается его сила, — объяснил мне папа, доставая из пластикового мешка огромного диаметра свечку в сосуде, украшенном пластмассовыми барельефами, представляющими массовые сцены из жизни святых. — Тебе кажется, что пять лет ты ничем не занимаешься, а потом вдруг все научные центры Европы горят желанием заполучить тебя.
— Но я занимаюсь, — поправила я его, вытаскивая из льняного мешка устрашающего диаметра свечу в сосуде цвета бешеной лососины. — Я читаю старые, рассыпающиеся томины, зазубриваю определения полувековой давности. Кому это надо?
— Например, профессору Ягодинской, урожденной Мозговитой, — погасил мое недоумение папа, зажигая свечу. — Она тоже должна была зубрить якобы устаревшие определения, а потом защитилась в Тюбингене на тему сравнительного анализа научных терминов. Если бы не СЭРБ, ей нечего было бы исследовать.
— Но я-то их уже исследовать не буду, потому что до меня это сделала профессор Мозговитая, так что…
— А ты забыла высказывание прославленного критика Леопольда Неврона? Он сказал, что по-настоящему его научила жизни учеба на СЭРБ. Именно там он понял, что значит аналитический подход к проблеме, и это открыло ему двери многих университетов.
— Неврон заплатил за открытие этих дверей тремя инфарктами, — бросила я невинным тоном.
— Потому что у него не было поддержки в семье. А у тебя есть.
— После такого заявления я бы тоже не решилась сказать правду, — призналась Милена, поправляя розовый шарфик из ангоры. Как обычно, мы сидели на Плянтах, нахохлившись в своих курточках, как голуби. Один голубь сизый, второй — цвета свежайшей ветчины.
— Спокойно, — утешила я сама себя. — Я скажу ему, только нужно поймать подходящий момент.
— Надеюсь, ты поймаешь его до защиты. — Милена явно читала мои мысли. — Потому что иначе…
* * *
Собственно говоря, а что может случиться? Телесное наказание отпадает — меня никто ни разу даже не шлепнул. И в темной ванной меня не закроют (в нашей есть большущее окно), и телевизор не запретят смотреть (я сама перестала его смотреть, когда поступила в лицей). Чего, спрашивается, я опасаюсь?
Сегодня Миленка пригласила меня к себе. И я наконец согласилась: стало слишком холодно, чтобы сидеть на покрытых инеем скамейках на Плянтах. Даже голуби спрятались в какие-то места потеплей. И одинокие старички и старушки тоже.
— Увидишь мою хату, поросшую грибами, — пообещала Милена, обрадованная, что сможет наконец-то показать мне пресловутый гриб в ванной и своего соседа, любителя грибов совсем другого свойства. А верней сказать, не столько соседа, сколько дым, просачивающийся из его комнаты сквозь щели между дверью и дверным косяком.
— А он там будет?
— Гриб точно будет, а вот Травка… В принципе девяносто процентов времени он проводит в своей норе, где он хранит грелку, кастрюлю, ночной горшок и много, много марихушки. Так что он вроде бы в квартире, а с другой стороны, его как бы и нет, потому что я куда чаще разговариваю со старушкой с первого этажа, чем с ним. Но все нормально, я не жалуюсь. Воду он спускает, счета оплачивает, стакан после себя моет.
— А испарения? Ты столько о них рассказывала.
— Надеюсь, они не особенно ядовитые, — ответила Милена. — Уж наверно, не более, чем краковский воздух. Вообще говоря, Травка не самый худший сосед. Иногда у него слишком громко звонит будильник, но это, по правде сказать, такая ерунда… Стоит мне вспомнить мою предыдущую соседку…
Было это годом раньше. Милена получила место в общежитии в студгородке — большую комнату на двоих. Пребывая первые два дня на вершине блаженства, она думала, как ей повезло. А затем к ней подселилась немногословная студентка с юридического с лицом, намазанным толстым слоем крема от прыщей. Представилась она весьма кратко: Паулина Такая-то, по зодиаку Рыба, и тут же категорическим тоном заявила, что запрещается прикасаться к ее вещам, особенно к дорогим учебникам и тайваньскому будильнику (чудо техники, 47 вариантов сигнала). После чего замолчала на два месяца.
Вопреки видимости тихой мышкой Паулина, к сожалению, не была. Активная ее жизнь начиналась в половине шестого утра, когда приличные студенты только-только по-настоящему засыпают. Ровно в пять тридцать в комнате раздавалась автоматная очередь (вариант звонка номер 44) или пронзительный крик японского воина (вариант 13), от которых вскакивала половина обитателей четвертого этажа. После пяти минут стрельбы (либо воплей самурая) рука Паулины выныривала из-под подушек, стараясь нащупать будильник. Когда ей удавалось попасть на соответствующий рычажок, наступала минута хрустальной тишины, но потом Паулина внезапно впрыгивала из-под шуршащего стилонового одеяла прямиком в тапки на деревяшках и, ожесточенно стуча ими, направлялась в ванную. Следующие четверть часа Милену донимали звуки намыливания, надраивания и споласкивания различных частей организма, начиная с зубов и кончая толстопятыми лапами (размер 41 с половиной). После гигиенических процедур наступала очередь завтрака. Сперва Паулина в течение нескольких минут добывала запас продуктов, которые хранились в льняной сумке, вывешенной на веревочке за окно. Когда же после изнурительной борьбы со ржавым оконным шпингалетом сумка со съестными припасами попадала на стол, Паулина принималась развязывать десятки полиэтиленовых мешков и мешочков, извлекая поочередно хорошо прокопченную деревенскую чесночную колбасу, сухарики и смалец с луком. Потом она нарезала толстые, восхитительно пахнущие куски колбасы и начинала жрать, чавкая, как старый сенбернар моей тетушки. После завтрака — утренняя зубрежка: почти час бормотания формулировок, положений и параграфов. Затем второй завтрак, поглощаемый под трындящее радио. Затем, разумеется, обед, который она притаранивала в термосе из соседней столовки. А вечером — большая жарка. Около восьми Паулина исчезала из комнаты, чтобы в угловой кухне произвести густое желтоватое облако, которое до самой полуночи клубилось в коридорах. Спустя час она возвращалась с тарелкой дымящегося картофеля фри и большим котлом перекаленного масла; его она засовывала под кровать. После шестидесяти дней жизни с Паулиной, заполненной подобными впечатлениями, Милена попросила переселить ее в общежитский подвал. Увы, она получила отказ.
