Книга Улица с односторонним движением - Вальтер Беньямин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чем враждебнее человек относится к наследию предков, тем безжалостнее подчиняет он свою частную жизнь нормам, которые стремится положить в основу будущего устроения общества. Создается ощущение, что подобные нормы накладывают на него обязательство хотя бы своей собственной жизнью дать наглядный пример этих правил, пока нигде более не ставших действительностью. Тот же, кто живет в согласии с древнейшими традициями своего сословия или народа, временами ставит свою частную жизнь в очевидное противоречие с максимами, которые он яростно защищает на людях, и втайне без малейшего угрызения совести чтит свое собственное поведение как самое убедительное доказательство неколебимого авторитета декларируемых им принципов. Так различаются между собой политики анархо-социалистического и консервативного толка.
Насколько же легче любить того, кто прощается! Ибо страсть к тому, кто удаляется, разгорается ярче, поддерживаемая мимолетным движением полоски ткани, которой машут нам с корабля или из окна поезда. Расстояние проникает исчезающего человека, как краска, и наполняет его мягким светом.
Когда мы теряем очень близкого человека, то среди событий последующих месяцев появляются такие, которые, как нам кажется, могли произойти лишь благодаря его отсутствию, как бы мы ни хотели ими с ним поделиться. Мы передаем ему последний привет на языке, которого он уже не понимает.
Путешествие по германской инфляции
I. В арсенале тех выражений, которыми ежедневно выдает себя жизненный уклад немецкого бюргера, замешанный на глупости и трусости, особенно примечательно то из них, что указывает на грядущую катастрофу: ведь «дальше так жить нельзя». Беспомощная зацикленность на представлениях о безопасности и о собственности, сложившихся за прошедшие десятилетия, мешает обычному человеку воспринять крайне любопытные, совершенно новые формы стабильности, которые лежат в основе текущей ситуации. Поскольку относительная стабилизация предвоенных лет была для него благоприятной, он полагает, что должен считать нестабильным любое состояние, при котором он терпит лишения. Но стабильные условия жизни ни в коем случае не обязаны быть приятными, и еще до войны существовали слои населения, для которых стабильные условия жизни означали стабильную нищету. Упадок ничуть не менее стабилен, нисколько не большее чудо, чем подъем. Только признавшись себе в том, что единственный смысл текущего состояния – это гибель, можно перестать вяло удивляться каждодневной рутине и осознать, что только явления распада по-настоящему стабильны, и одно лишь спасение – нечто сверхъестественное, граничащее с непознаваемым, с чудом. Народности (Volksgemeinschaften) Центральной Европы подобны жителям осажденного города, где подходят к концу запасы еды и пороха, а здравый смысл подсказывает, что ждать спасения бессмысленно. Ситуация, в которой стоило бы самым серьезным образом обдумать решение о сдаче на милость или немилость победителя. Но немая, невидимая сила, приближение которой ощущает сейчас Центральная Европа, не ведет переговоров. Поэтому в непрестанном ожидании последнего штурма не остается ничего, кроме как устремить взгляд на то сверхъестественное, что только и могло бы нас спасти. Однако необходимое состояние предельной, безропотной сосредоточенности могло бы, – в силу того, что мы состоим в таинственной связи с осаждающими нас силами, – и в самом деле вызвать чудо. Но однажды всем тем, кто думает, что дальше так жить нельзя, придется выучить урок: страданиям как отдельных людей, так и народов положен только один предел, дальше которого не зайдешь, – уничтожение.
II. Странный парадокс: у людей, когда они действуют, самые мелочные, частные интересы на уме, но вместе с тем сейчас, как никогда, поведение их определяется инстинктом толпы. А массовые инстинкты сейчас, как никогда, искажены, безумны и чужды жизни. И там, где темное влечение животного (как о том повествуется в бесчисленных анекдотах) отыскивает выход из надвигающегося, но вроде бы еще невидимого опасного положения, – там это общество, где каждый ориентируется лишь на свое приземленное благополучие, с тупой животной бессознательностью, но без того непроизвольного знания, каким обладают животные, – распадается, словно слепая масса, при любой, в том числе ближайшей, опасности, и различия целей отдельных индивидов становятся ничтожными перед самотождественностью определяющих сил. Вновь и вновь оказывается, что люди настолько закоснели в своей привязанности к знакомой, привычной, но теперь уже давно утраченной жизни, что даже в критической ситуации собственно человеческие качества их – опора на интеллект, предвидение будущего – не срабатывают. Таким образом, перед лицом опасности облик человеческой глупости оказывается завершен: неуверенность, даже извращение жизненно важных инстинктов и бессилие, настоящий распад интеллекта. Таково положение (Verfassung) всех немецких граждан.
III. Все ближайшие человеческие отношения отмечены какой-то почти невыносимой, всепроникающей ясностью, с которой они едва ли способны долго сосуществовать. Ибо поскольку, с одной стороны, деньги самым неприглядным образом находятся в центре жизненных интересов, с другой стороны, именно деньги служат тем препятствием, перед которым оказываются бессильны почти все человеческие отношения, – постольку в сфере как природного, так и нравственного все больше недостает спонтанного доверия, спокойствия и здоровья.
IV. Не зря часто говорят о «неприкрытой» нищете. Самое губительное в такой откровенности, становящейся под действием закона нужды чем-то обыденным и при этом позволяющей увидеть лишь тысячную часть всего потаенного, – не сострадание или (не менее ужасное) сознание собственной безучастности, что пробуждается в наблюдателе, а стыд его. Невозможно жить в большом немецком городе, где голод заставляет самых убогих жить на те купюры, которыми проходящие мимо пытаются прикрыть ранящую их наготу.
V. «Бедность не порок». Вполне возможно. Но они порочат бедняка. Обращаясь с ним так, они утешают его этой поговоркой. Она из тех, что некогда еще имели смысл, но уже давно его утратили. То же самое относится и к жестокому: «Кто не работает, тот не ест». Когда была работа, приносящая человеку хлеб, то и бедность не была пороком, если причиной ее становился неурожай или другая напасть. Но эта нужда – порок для миллионов бедняков, в ней родившихся, для сотен тысяч, в ней запутавшихся. Созданные невидимыми руками, грязь и нищета вырастают вокруг них, словно высокие стены. Отдельный человек способен многое вынести сам, но чувствует естественный стыд, когда жена видит его бремя и тоже терпит; так и отдельному человеку позволено вытерпеть многое, если он один, и всё, – если он это скрывает. Но никому не позволено мириться с бедностью, когда она, как огромная тень, падает на его дом и народ. Тогда человек должен остро чувствовать каждое унижение, выпадающее на его долю, и до тех пор взращивать в себе эти чувства, пока страдание поведет его не вниз – дорогой уныния, а ввысь – тропой бунта. Но здесь не на что надеяться, пока пресса ежедневно и ежечасно обсуждает любые самые тяжелые и горестные судьбы, излагая всевозможные мнимые причины и следствия, но не помогая никому понять, что за темные силы подчинили себе его жизнь.
