Книга Августейший мастер выживания. Жизнь Карла II - Стивен Кут

Сама же мать, не отрывая глаз от младенца, впадала то в экстаз, то в смущение. Прежде всего слишком уж он был велик: в четырехмесячном возрасте вполне мог сойти за годовалого. Свои габариты младенец скорее всего унаследовал от ширококостной бабки-датчанки по отцовской линии. Но если и так, то другая особенность маленького принца явно противоречила его скандинавскому происхождению. «Он такой смуглый, — писала королева, — что мне становится даже стыдно». Цвет кожи Карл явно позаимствовал у своих итальянских предков, у Медичи, и это настолько бросалось в глаза, что его даже прозвали «черномазым». Было очевидно, что принц не только крепок телом, но и на редкость смышлен. В четыре месяца у него уже начали резаться зубы, и горделивая мать писала мужу, что «размерами и упитанностью малыш не уступает своей же красоте. Неплохо бы тебе взглянуть на этого джентльмена, ибо наш ребенок явно особенный. — И пророчески продолжала: — Он такой серьезный, что, мне кажется, уже сейчас гораздо умнее меня».

Покои принцу отвели в Сент-Джеймском дворце. По роскошно обставленным комнатам здесь деловито сновали, создавая подобающую атмосферу изобилия, от двухсот до трехсот человек обслуги — гофмейстеры, пажи, лекари, адвокаты, швеи, судомойки. Казне они обходились в 5000 фунтов ежегодно. Самой королеве не полагалось нянчить сына, однако некоторые педагогические наклонности у нее все же были, и именно по настоянию матери на младенца надевали свободные рубашечки из светлого шелка, а не пеленали его. В семимесячном возрасте малыш, по свидетельству врачей, отличался отменным здоровьем. В конце 1631 года его официальной гувернанткой назначили графиню Дорсетскую. Она заменила прежнюю кормилицу на миссис Кристабеллу Уиндэм, которая оставалась при Карле четыре года и которой предстояло сыграть немалую роль в его юные годы. Между тем, пока принц забавлялся сахарными куколками и сладкими тянучками и проявлял «странное, необъяснимое пристрастие к деревянным чуркам, без которых не выходил на улицу и не ложился спать», королевский дом разрастался. Когда Карлу исполнилось 18 месяцев, на свет появилась принцесса Мария, а еще два года спустя родился любимец матери, голубоглазый Яков, герцог Йоркский. Из других детей уцелели, дожив до зрелых лет, Генрих, герцог Глостерский (1639), и принцесса Генриетта Анна (1644).

Серьезным испытанием для природного здоровья принца стали неизбежные детские заболевания. В 1633 году, накануне отъезда отца в Шотландию, Карл подхватил лихорадку. Весь день, до самого заката, он играл с королем в Гринвичском парке, а после настоял, чтобы ему позволили смотреть на отца в распахнутое окно, да к тому же без шапки и с неприкрытой шеей. На следующий день у принца появились все признаки простуды. Жар увеличивался, и его личный врач забеспокоился. Он собрал консилиум, на котором порешили, что болезнь вызвал фурункул, образовавшийся на шее мальчика. Были испробованы различные средства. Но ни мазь, ни прохладительные напитки не помогали, организм ребенка их просто отторгал. Тогда восемь специалистов в окружении массы придворных постановили применить крайнее средство — молочную клизму, долженствующую «промыть кишечник и умерить боли». В результате у принца началась рвота с кровью. Срочно был затребован куриный бульон с ревенем и александрийским листом. Однако к этому времени начало сказываться врожденное здоровье принца. Хотя его по-прежнему тошнило и кровотечение временами возобновлялось, жар сошел на нет. Принца заставили проглотить еще несколько ложек бульона, но на сей раз «с отличными результатами», а уже неделю спустя он, пусть и хныкая, ел с отменным аппетитом. Мальчик поправлялся на глазах и к возвращению отца в Гринвич уже был вполне способен приветствовать его своей «очаровательной невинной улыбкой».

Домашние радости резко контрастировали с событиями, происходившими за стенами дворца. После смерти Бэкингема король намеревался продолжать политику своего фаворита, но наступление на Ла-Рошель, не имевшее поддержки в народе и вызвавшее приступ ярости у убийцы герцога, кончилось позорным поражением. С этой занозой в сердце король был вынужден летом 1629 года предстать перед сессией парламента. Он и раньше не очень-то симпатизировал этому институту власти; теперь же скепсис сменился глубоким недоверием. Король не мог забыть того, что в подкладку шляпы убийцы герцога Бэкингема была зашита бумага со словами, взятыми из резолюции парламента, направленной против королевского фаворита. Кроме того, авторы этого документа, известного как Петиция о праве, покушались еще и на королевские полномочия, ибо король запрещал как тюремное заключение без предварительного слушания дела в суде, так и налогообложение «без общего согласия, закрепленного парламентским актом».

Петицию король вынужден был принять, но про себя твердо решил, что не позволит палате общин ограничивать свои освященные временем прерогативы; к началу сессии эта решимость стала уже уверенностью в том, что некоторые из народных избранников — злодеи, покушающиеся на самые основы государства.

На сессии сразу же начались разногласия. Король отстаивал свое право собирать давно установленные налоги с каждой тонны и каждого фунта веса продукции, а парламентарии-пуритане претендовали на участие в обсуждении финансовых и религиозных вопросов.

Венецианский посол отмечал, что противостояние «усиливается с каждым днем и все боятся взрыва». Взрыв не замедлил произойти. Карл, чувствуя, что теряет контроль над работой парламента, потребовал объявить недельный перерыв в работе сессии. Под крики «Нет! Ни за что!» спикеру не дали уйти, и заседание продолжилось. Под барабанный грохот кулаков — в запертые двери ломились королевские офицеры — сессия приняла резкие акты, направленные против католицизма и произвольного налогообложения. Затем сессию наконец объявили закрытой. Король немедленно собрал срочное заседание Тайного Совета, на котором был одобрен курс действий, определивший политику не только остававшихся одиннадцати лет его собственного царствования, но и сына — в том виде, в каком она строилась в его юные годы.

Свое заявление король обставил весьма драматично. К залу заседаний палаты лордов он подъехал при всех регалиях и, демонстративно нарушая древнюю традицию приглашать членов палаты общин присутствовать при речи короля, заговорил с высшей знатью о делах, казавшихся ему самыми существенными. Он стал утверждать, что сформировалась группа заговорщиков, покушающихся на фундаментальные основы королевства. Затем Карл I сказал, что «владыки отчитываются в своих действиях только перед Всевышним», но он полагает уместным рассказать своим «возлюбленным и верным собратьям» о направленной против него интриге. Тем, кто действительно предан королю, бояться нечего. И поэтому, не желая далее терпеть опасных новшеств и неподчинения, он принял твердое решение «блюсти древние и справедливые права и свободы своих подданных и править без опоры на парламент». По свидетельству очевидца, домой Карл возвращался с таким видом, будто только что сбросил с себя тяжелые цепи. Таким образом, Вестминстер заставили замолчать, и все детство принца Карла прошло при его крайне смутном представлении о парламенте как институте, жестко противостоящем устремлениям его отца.

Король же, вступив в единоличное правление, стал переезжать из дворца во дворец. Главным среди дворцов оставался Уайтхолл, и именно здесь, среди внушительного и беспорядочного скопища строений, разбросанных на территории более чем 20 акров, юный принц приобщался к традициям королевской жизни в Англии. Сам дворец располагался на северном берегу Темзы, между зданиями суда в Вестминстере и шумным коммерческим центром города. Бурная жизнь столицы достигала его стен и даже перехлестывала через них, ибо внутридворцовая дорожка была естественным продолжением главной городской магистрали. И хотя в обязанности начальника охраны входило препятствовать проникновению на территорию дворца нежелательных лиц, а также следить, чтобы поблизости никто не строил хибар, маленький, одетый во все шелковое принц мог видеть ряды, в которых торговали рыбой и иной снедью. Толпы людей, шум, запахи вездесущи, и даже королевская семья, обитающая в Уайтхолле, не могла укрыться от них. По идее, охранники должны были присматривать за всеми, кто входит на территорию дворца, и заворачивать одетых «не должным образом», а тем более имеющих оружие. Однако несмотря на все меры предосторожности, внутрь нередко проникали грабители; если же их удавалось поймать, то местом казни по приговору королевского суда становилась виселица у Гольбейновских ворот. Болтающиеся тела служили грозным предостережением потенциальным нарушителям, а в глазах принца Карла становились свидетельством могущества его отца.