Книга Мой крестный. Воспоминания об Иване Шмелеве - Ивистион Жантийом-Кутырин

Раз я его спросил, как он относится к тому факту, что его творчество, как и вообще любое творчество, понимается по-разному, в зависимости от читателя. Мне тогда думалось, что одно адекватное понимание достоверно, следовательно, все остальные ошибочны. Его ответ был:

– Чем богаче произведение, тем больше может быть разных пониманий.

Искусство есть искусство, а не рыночный товар.

Вы меня спрашиваете, как он переживал убийство своего сына, сгладило ли время его душевную скорбь?

Нельзя говорить лишь об одном Дяде Ване или об одной Тете Оле. Они жили одной плотью, одним духом. Это была их общая неизлечимая рана. Хоть о нем при мне и мало изъяснялись, но по их взгляду друг на друга можно было догадаться. Им не надо было говорить, чтобы друг друга понять.

Сережа был все время мысленно с нами. Было ясно, что я стал как бы воплощением Сережи. Тетя Оля готовила мне лакомства, которые любил Сережа. У нас был домашний язык, «идиолект», как его называют филологи. Например, «сережечкины жилки» у нас обозначало определенную говядину с нежными хрящевыми прослойками. В курице были части, которые особенно любил Сережа, как, например, гребешок или мозги. Конечно, мы всегда шутили над куриными мозгами. Куриные лапки надо было обжигать над пламенем, чтобы очистить от грубой кожицы. Потроха необходимо было тщательно промыть и долго варить, в особенности куриный желудок, который мы с Сережей находили очень вкусным. Из высушенного дыхательного горлышка Тетя Оля изготовляла гремучий браслет, вкладывая в него «рисовинки». А кости телячьих лапок сушили, и Дядя Ваня учил меня, как с ними играть в бабки, как их кидать, как правильно метиться.

Конечно, Сережа очень любил гречневую кашу – «мать нашу» – на молоке или со сливочным маслом, ибо всем известно, что «каша любит масло». Перловый суп ел, потому что надо было его есть, чтобы расти большим. Кисели варили на молоке, на шоколаде, на ежевике, которая росла под рукой, и даже на клюквенном экстракте, который можно было достать в русской лавке в Париже. Манную кашку я ел утром или на сладкое, как Сережа, с поджаренным сахаром.

Сережа во всем мне служил примером. Само собой разумеется, что Сережа не плакал, когда ушибался, так и я не должен был плакать – мужчины не плачут. «Плакать – это бабье дело». Сережа никогда не капризничал, рано ложился спать, чистил тщательно зубы, чисто вытирал себе нос, мыл часто руки и не забывал мыть также за ушами и пр…

Летом Дядя Ваня очень любил заниматься садоводством. Ему особенно нравилась настурция, повилика (иначе говоря, вьюн), душистый горошек, садовый мак. Мы собирали и сушили зернышки на следующий год. На наши подсолнухи приходили любоваться соседи – подсолнухи поворачивали свои головы к солнцу, как живые. В эту давнюю эпоху подсолнухи являлись еще диковинкой.

Кроме цветов, Дядя Ваня увлекался огородом. Он выращивал дыни, учил меня, как их опылять, как многие эмигранты сажал ароматный укроп, а не «глупую» петрушку, настоящие русские огурцы, а не французские хилые корнишоны, которые продавались на рынках. Огурцы можно было солить на зиму. Но я предпочитал их есть свежими, с грядки, разрезать их вдоль, не чистя, посолить обе половинки, потереть их одну об другую, они симпатично хрустели под зубами.

На мой день ангела, Дядя Ваня устраивал домашний фейерверк. Зажигал красные и зеленые бенгальские огни, пускал ракеты, они со свистом взлетали и падали недалеко на лужайке. На следующий день я собирал пустые гильзы и сам надеялся устроить фейерверк, набивал их опилками, даже подливал прованского масла, но у меня ничего не получалось.

Вас, кажется, больше интересует дружба Шмелевых с Деникиными[6]. Об этом у меня также остались кое-какие воспоминания. Деникины жили в двухстах метрах от нашей виллы Riant Séjour, среди довольно большой усадьбы с огородами, принадлежащей какому-то фермеру-баску, вблизи от канала Будиго. Обе семьи часто ходили в гости друг к другу. По дороге встречались тележки, запряженные волами. На них отчаянно орали их хозяева, но я многих слов не понимал, а когда спрашивал у взрослых, то они мне отказывались переводить, и только убеждали их не повторять. Лишь много лет спустя я догадался, о чем могла идти речь.

Между Антоном Иванычем и Дядей Ваней было некое соревнование – чья водка «слаще»? Покупали в аптеке лечебный алкоголь, подливали воды, кажется, дистиллированной, важно было знать пропорцию и как подливать, к тому же подмешивали какие-то таинственные травы, натирали какие-то корешки, причем у каждого был свой рецепт, и получалась отличная водка. Ее пробовали и закусывали, «чем Бог дал». На самом деле, Тетя Оля была мастерица стряпать, никто не умел так готовить баклажанную икру, маринованные грибки или пирожки с разнообразной начинкой и даже с вязигой (мало кто теперь знает, даже среди русских, что такое вязига), или соленые рыжики по-домашнему, с укропом и лавровым листом. А Дядя Ваня, надо признаться, был большим лакомкой, требовательным гурманом. Тетя Оля его избаловала.

Дядя Ваня и Антон Иваныч часами обменивались мыслями, конечно, подальше от ребячьего щебетанья. А мы, дети и Мариша[7], развлекались по-своему, шныряя по огородам или прячась в камышовых зарослях на берегу канала, или еще лучше, кормя уток червяками и ракушками, которые мы вытаскивали из песка и тины на берегу озера. Нам было особенно смешно, как утки друг у друга вырывали из клюва лакомые кусочки.

Ксения Васильевна ко мне относилась с лаской. Она обучила меня двум песням, одной цыганской, романтичной:

Мой костер в тумане светит,Искры гаснут на летуНочью нас никто не встретит,Мы простимся на мосту…

она кончалась словами:

Вспоминай, когда другая,Друга милого любя,Будет песни петь, играяНа коленях у тебя.

и гусарскому маршу, когда мы ходили гулять:

На солнце оружьем сверкая,Под звуки лихих трубачей,По улице пыль подымая,Проходил полк гусар усачей.

Марш кончался: