Книга Кровавый гимн - Энн Райс

Сенаторы и конгрессмены, услышав такие новости, рыдают от счастья и душат друг друга в объятиях. Мою статую незамедлительно устанавливают в Вашингтонском кафедральном соборе.

Повсюду в мою честь сочиняются гимны. Я – главная тема религиозной поэзии. Ярко иллюстрированное житие праведного Лестата (дюжина страниц) расходится миллиардными тиражами. Люди толпами стекаются в собор Святого Патрика в Нью-Йорке, чтобы оставить свои записочки с просьбами в коробке перед моим изваянием.

Мои маленькие копии стоят на туалетных столиках и барных стойках, на компьютерных блоках и школьных партах по всему миру. «Ты не слышала о нем? Помолись ему – и твой муж превратится в агнца, мать перестанет тебя доставать, а дети будут навещать каждое воскресенье. Только потом сходи в церковь и в знак благодарности сделай пожертвование».

Где покоятся мои останки? Их нет. Все мое тело превратилось в реликвии, мои мощи разлетелись по миру – фрагменты высохшей плоти, кусочки костей, пряди волос хранятся в золотых коробочках, называемых раками, либо в специальных полостях с обратной стороны распятий, либо в медальонах на цепочках, которые носят на груди. Я ощущаю связь со всеми этими реликвиями и могу спокойно почивать на лаврах, уверенный в их безотказном воздействии. «Лестат, помоги мне бросить курить. Лестат, неужели мой сынок-гей попадет в ад? (Конечно, нет.) Лестат, я умираю. Лестат, ничто не вернет мне отца. Лестат, эта боль никогда не кончится. Лестат, а Бог и вправду существует?» Да!

Я отвечаю всем, даруя мир и гармонию, уверенность в достижимости высоких идеалов, всепобеждающую радость веры, абсолютное избавление от всякой боли, обретение смысла.

Моя значимость неоценима. Я невиданно, неслыханно популярен. И необходим каждому! Я проник в поток истории и стал ее частью! Обо мне пишут на страницах «Нью-Йорк таймс».

А я тем временем на небесах с Господом. С Повелителем Света, Творцом, Божественным Источником Всего Сущего. Для меня не существует тайн. Это правда, ибо я знаю ответы на все вопросы.

Господь говорит: «Ты должен явиться людям. Именно так следует поступать великому святому. Там, внизу, ждут твоего появления».

И вот я покидаю Свет и плавно опускаюсь на зеленую планету. В момент проникновения в земную атмосферу я ощущаю незначительную потерю Полноты Знания. Это естественно. Ни один святой не может принести в мир всю Полноту Знания, ибо мир этот не способен ее постичь.

Вы можете упрекнуть меня в том, что я приукрашиваю себя, наделяю своими прежними человеческими качествами. Но ведь я остаюсь величайшим святым и для призрака экипирован просто великолепно. И куда же я направляюсь? Как вы думаете?

Ватикан – самое маленькое государство в мире – погружен в непроницаемую тишину.

Я в спальне Папы. Она похожа на монашескую келью: узкая кровать и жесткий стул с прямой спинкой – больше ничего. Никаких излишеств. Иоанну Павлу II восемьдесят два года. Он страдает: боль в суставах лишает сна, тремор болезни Паркинсона очень силен, артрит поразил все суставы. Старость безжалостна к нему.

Папа медленно открывает глаза.

– Святой Лестат, – по-английски говорит Папа, – почему ты пришел ко мне? Почему не к Падре Пио?[1]

Не слишком радостное приветствие.

Однако он не хотел меня обидеть. Вопрос абсолютно объясним. Папа любит Падре Пио. Он канонизировал сотни достойных святости. Возможно, он любит их всех. Но Падре Пио особенно. Не знаю, любил ли он меня, когда причислял к лику святых, – я еще не дошел до той части своего повествования, в которой это произойдет. А Падре Пио был канонизирован всего за неделю до описываемого мной момента.

(Я видел по телевизору всю церемонию – от начала и до конца. Вампиры любят телевидение.)

Вернемся на место действия.

В папских покоях царит холодная тишина. Несмотря на королевские размеры, они поражают простотой и аскетизмом. В личной часовне Папы мерцают свечи. Папа стонет от боли.

Я возлагаю на него свои исцеляющие руки и избавляю от страданий. Все его члены расслабляются. Один глаз он прищурил, а вторым поглядывает на меня – это его обычная манера. И между нами внезапно возникает взаимопонимание, или, скорее, это я открываю в нем нечто такое, о чем должен узнать весь мир.

Источником глубочайшей самоотверженности, мудрости и совершенной духовности Папы служит не только его безграничная любовь к Христу, но и жизнь, которую он прожил под коммунистическим гнетом. Людям свойственно забывать. Коммунизм, несмотря на всю его жуткую бесчеловечность, по сути своей основан на некоем преувеличенно духовном кодексе. Но не успело великое пуританское правительство поглотить юность Иоанна Павла, как он попал во власть жесточайших парадоксов и убийственной бессмысленности Второй мировой войны, ставшей для него своего рода школой самопожертвования и отваги. Этот человек никогда не знал иного способа существования, кроме духовного. Лишения и самоотречение сплелись подобно двойной спирали и окутали всю его жизнь.

Неудивительно, что Папа так и не смог избавиться от своих глубоко укоренившихся подозрений по отношению к тем, кто воспевал процветающие западные страны. Он просто не был способен принять бескорыстную милость, которая проистекает из богатства. Высочайшее, безграничное блаженство возможно при достижении выгодной позиции, то есть надежного, гарантированного достатка. Бескорыстие и беспримерные жертвенные амбиции проявляются, только когда все потребности удовлетворены сверх меры.

Имею ли я право заговорить с ним об этом в столь интимный момент? Или следует просто заверить Папу, что ему не стоит волноваться по поводу «жадности» Западного мира?

Я начинаю негромко растолковывать ему свое отношение к этому вопросу. (Знаю, знаю, он – Папа, а я – вампир, который пишет эту историю. Но в этой истории я – Великий Святой. Меня не запугаешь рискованными ситуациями в моем собственном произведении!)

Я напоминаю Папе о том, что высочайшие принципы греческой философии зародились в роскоши, и постепенно он начинает согласно кивать головой. Папа весьма и весьма образованный философ. Многие люди не осведомлены и об этом его качестве. Но я должен внедрить в его мозг нечто более глубокое и более совершенное.

Я прекрасно вижу это. Я вижу все.

Наша самая большая и самая распространенная ошибка заключается в том, что каждый новый шаг в своем развитии мы воспринимаем как некую кульминацию, вершину. Великие «свершилось» и «последняя стадия». Эдакий системный фатализм, беспрерывно подстраивающийся под постоянно изменяющееся настоящее. Любое продвижение встречает всепроникающая паника. В течение двух тысяч лет мы постоянно к чему-то стремимся и чего-то «наконец достигаем».