Книга Дочь обмана - Виктория Холт

— А как на самом деле тебя зовут? — спросила я.

— Ты умеешь хранить секреты?

— О, да, — восторженно заверила я ее. — Я обожаю секреты.

— Ну, тогда слушай. Меня звали Дейзи. Что касается моего имени, миссис Кримп попала в точку. Знаешь, милая, мне казалось, оно мне не идет. Разве я похожа на маргаритку (Дейзи — маргаритка (англ.))?

— Ну, может быть. Ведь это красивый цветок.

Она сморщила нос:

— Дейзи Тримастон.

— По-моему, звучит довольно красиво. А когда все узнали бы, что это твое имя, оно показалось бы им еще красивее.

Она чмокнула меня в кончик носа.

— Мне очень приятны твои слова. И особенно приятно то, что они искренни. Но я с тобой не согласна. Мне казалось, для сцены нужно особое имя. Такое, чтобы легко запоминалось. Это очень важно. Важна упаковка, ты понимаешь? Всегда об этом помни. Ты можешь быть настоящим гением на сцене, можешь выступить сенсационно, но если у тебя нет соответствующей упаковки, тебе будет намного труднее. Можешь мне поверить, милая, чтобы добиться успеха в нашем деле, нужно выложить все, что у тебя есть: талант, настойчивость, выдержку… И толчок в нужном направлении, в нужное время со стороны нужных людей.

— И упаковка, — напомнила я ей.

— Вот именно, — одобрительно рассмеялась она.

Это был еще один ее особый дар — дать понять собеседнику, что даже самое его обычное замечание необыкновенно умно.

— Дезире! В этом что-то есть, не правда ли, милая? Оно означает «желанная». В нем как бы намек для каждого, кто его услышит — эта леди необыкновенна. Скажи им, что ты желанна, и можно считать, что они уже наполовину в это поверили. А если еще капельку таланта, да к этому — капельку удачи, считай, дело в шляпе. Поэтому для сцены я превратилась в Дезире, да так и осталась ею. Нужно уж придерживаться чего-то одного. Иначе получится путаница.

— Значит, ты больше не Дейзи?

— Все это ушло в царство прошлого. Так называлась одна из моих первых песен. Неплохое название, правда?

И она запела. Я любила слушать, как она поет.

Когда песня о том, как все ушло в царство прошлого, кончилась, я постаралась направить разговор туда, куда бы мне хотелось.

— Это Долли помог тебе выбрать имя Дезире?

— Долли! Только не он! Он был бы против. По его мнению, оно недостаточно элегантно. Долли есть Долли. Я не всегда с ним согласна, хотя, должна признать, он умеет выбрать, на кого сделать ставку. Нет, это было еще до Долли, в трудные для меня времена. Да, я могла бы многое рассказать тебе.

Я устроилась поудобнее, чтобы послушать ее рассказ, но так и не услышала. Это было просто сказано к слову. Всякий раз, когда она говорила о своем прошлом, с ней что-то происходило. Я чувствовала, как в ее душе будто закрываются глухие ставни. Только однажды она сказала мне, что в детстве жила в графстве Корнуолл.

— Расскажи мне про Корнуолл, — настаивала я.

Затаив дыхание, я ждала, что она скажет. Потому что обычно, когда я затрагивала эту тему, она старалась перевести разговор на что-нибудь другое.

— Ах, — сказала она задумчиво. — Это место было не для меня. Я всегда мечтала уехать в Лондон. Даже когда была совсем маленькой. Мне нравилось, когда в деревенскую гостиницу приезжали постояльцы. Деревня стояла на отшибе, но время от времени туда приезжал кто-нибудь из большого города. Был и один из Лондона. Я часто просила его рассказать о театрах. Я знала, что когда-нибудь я приеду в Лондон и буду выступать в театре.

Она замолчала, и я испугалась, что она сменит тему.

— Это был какой-то изолированный, замкнутый мир, — медленно проговорила она. — Да, так я его воспринимала — замкнутый. Все — добропорядочные прихожане, по воскресеньям непременно слушают проповедь. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Да-да, я понимаю.

— Одни старухи — любительницы посплетничать… Да и старики тоже. Только и делают, что высматривают, где какие прегрешения. Это единственное, что их волнует. Ты не поверишь, сколько греха они сумели выискать в этой старой деревушке среди болот.

— Болота — это, наверное, красиво.

— Они такие унылые. Ты бы послушала, как завывает ветер над этими болотами. И одиночество — никого вокруг. Мне все это надоело уже годам к шести. А потом, когда я начала понимать, чего я хочу, меня уже было не удержать. Я ненавидела дом, в котором жила. Тесный и темный. Молитвы с утра, в полдень и вечером, а по воскресеньям — в церковь два раза в день. Правда, мне нравилось церковное пение. Особенно гимны «Там, в яслях», «Послушайте, ангелы-предвестники поют». У меня обнаружился голос. Дед сказал, мне нужно поостеречься. Я тщеславна. Я должна помнить, что всякий дар — от Бога. Он искушает нас, ввергая в суету… И тогда, что с тобой будет, когда придет Судный день, если ты поддалась искушению. Тебе уже не будет прощения.

Я впервые слышала от нее про деда, и мне хотелось узнать о нем побольше.

— Он жил с тобой?

— Он бы сказал, что это я жила с ним. Он заботился обо мне, когда умерла моя мама.

— А твой папа, он тоже умер? — предположила я.

С тревогой я ждала ответа, чувствуя, что к этой теме о ее отце нужно подходить очень осторожно. Что же касается моего отца, мне никогда не удавалось узнать от нее больше того, что он был прекрасным человеком и что таким отцом я могла бы гордиться.

— Нет, просто его не было с нами, — беззаботно сказала она. — Если бы ты видела этот дом: окна, через которые с трудом пробивается свет, глинобитные стены — то есть обмазанные глиной с соломой. Посмотришь — и больше не захочется. Тебе повезло, Ноэль, что ты живешь в таком доме как наш, в самом центре Лондона. Чего бы я не дала за это в твоем возрасте!

— Но потом ты все это получила.

— О, да. Я все получила. А главное — я получила тебя, мой ангел.

— Это получше, чем старый домишко деда. А почему вы называли его дедом?

— Они все там так говорят. Он всегда был «дедом», как и все остальные дедушки. И эта манера говорить совсем не годилась для лондонских театров. В общем, я должна была оттуда уехать, моя милая. Если бы ты побывала там, ты бы не спрашивала, почему.

Казалось, она оправдывается перед самой собой.

— Я, бывало, часто ходила на болота. Там было много старых валунов; говорили, они еще с доисторических времен. Я танцевала вокруг них и пела в полный голос. Он там звучал великолепно, и меня переполняло восхитительное чувство свободы. Вот что мне нравилось в школе, так это пение. Мы всегда разучивали гимны и псалмы. Но были и другие песни, которые я тоже подхватывала. «Приезжай на ярмарку», «Однажды ранним утром» и «Барбара Аллен». Услышу я новую песню — и мне тут же хочется спеть ее. А как я любила танцевать! Но с этим нужно было быть осторожной. Петь, если это были гимны и псалмы, мне еще позволялось, но танцы считались злом, за исключением народных корнуольских плясок. Когда в деревне по обычаю устраивались пляски, я танцевала с утра и до вечера, благо, они не могли упрекнуть меня в греховности. Но больше мне нравилось танцевать на болотах. Особенно вокруг валунов. Иногда свет падал так, что они становились похожими на юных дев. Я слышала легенду, что это были девушки, обращенные в камень — кто-нибудь вроде моего деда постарался. Наверное танцевали в священный день отдохновения. В то время у них с этим было строго. А я всегда танцевала. Они про меня говорили, что я замороченная гномами.