Книга Поздний развод - Авраам Бен Иегошуа

Следующим уроком было рисование, и я сразу же нарисовал солнце, изгородь и дом, похожий на тот, в котором жила бабушка; возле изгороди стоял мужчина, держа за руку мальчика, но мальчик получился слишком большим, просто огромным, он был даже больше, чем державший его мужчина, поэтому я пририсовал ему бороду, а мужчине пришлось превратиться в женщину с длинными косами, и произвел на свет маленького ребенка. Ребенок сидел прямо на земле, а вокруг него были цветы, цветы и цветы, и, закончив все это, я показал свой рисунок учительнице, и ей он понравился, только почему солнце так низко, заметила она, прямо опустилось на спину людям, так что мне пришлось вернуться к столу пририсовать еще огромную черную тучу, из которой хлестал дождь, а раз так, пришлось и мужчине и женщине подарить по зонтику, но малышу ничего не оставалось, как сидеть и мокнуть, потому что зонтик ему было не удержать. Можно было бы нарисовать еще что-нибудь, но мне вдруг все надоело, и я написал внизу название: «Последний дождь. Рисовал Гадди», после чего достал из ранца свою еду и принялся за работу, не боясь замечания, потому что учительнице рисования было наплевать, ешь ты во время урока или нет, а я тем временем дожевал хлеб и дождался перемены и стащил с себя куртку, оставшись в спортивном костюме, потому что после этой перемены у нас была физкультура. Дождя уже не было, и я вышел в наш школьный двор, где мы всегда играли в «гули» – твердые каменные шары, и снова я увидел этого, из третьего «а», – он никогда не играл с мальчишками своего возраста, предпочитая малышню, но с ними он играл классно, бросая шары сильно и метко. При виде меня он притворился, будто ничего не говорил мне.

Игра выглядела очень странно, потому что шары катились по грязи, становясь все больше и больше, в конце концов превращаясь в тяжелые, медленные и коричневые мячи. Нельзя было не рассмеяться, глядя, как они ползут через грязные лужи… Впрочем, и сами мы были по уши в грязи, и это было просто здорово, как мы веселились. Но когда прозвенел звонок и мы стали разбирать свои шары, распихивая их по карманам, Идо из моего класса вдруг решил, что один из моих шаров на самом деле был его и я его присвоил, и начал жаловаться всем вокруг, что кабан так поступил, и повторял это снова и снова, пользуясь тем, что мимо проходила учительница и она защитила бы его в случае чего. Я сделал вид, что речь не обо мне и меня не касается, но на самом деле это задело меня, даже что-то сжалось внутри, и я решил найти палку и отходить ею этого Идо, потому что иначе это войдет в привычку и все кому не лень начнут повторять это.

Следующим был урок физкультуры, который я ненавижу больше всего, потому что учитель непрерывно занимается именно мной: я не могу, согнувшись, коснуться пола, равно как и поднять руки вверх, не говоря уже о прыжках через коня… Я честно пытался это сделать, разбегался не хуже других, но в последнее мгновение вместо прыжка пробегал мимо, не делая даже попытки вскочить на него, ограничиваясь тем, что касался ладонью его кожаного бока. По-настоящему я не прыгнул ни разу, шел незаметно в конец очереди, уступая свою попытку любому, кто хотел прыгнуть еще раз. Наш физкультурник, отозвав меня в сторонку, сказал – попробуй, Гадди, и еще сказал – я тебе помогу, не бойся, но я сказал ему, что не могу. Если ты немного похудеешь, сказал он, тогда сможешь, надо только поменьше есть, но это не из-за еды, попробовал я объяснить ему, это все мои гланды, что-то не так у меня с ними, но он только отмахнулся от моих слов – что ты несешь, при чем тут это, и мне пришлось объяснять ему, что я такой толстый из-за гланд и еще каких-то желез, но я видел, что физкультурник мне не верит, и сказал ему, что это не я придумал, это доктор сказал мне, и он, если нужно, обещал дать мне справку в начале года, что я освобожден от прыжков. Учитель физкультуры ничего больше не говорил, только посмотрел на меня таким безнадежным взглядом, что я сам удивился, почему я не заплакал, это уже случалось со мною в прошлом, когда он начинал на меня кричать, но сегодня он, похоже, уже накричался, похоже, он просто устал от таких, как я, а может быть, потому, что вот-вот должны были начаться весенние каникулы. Все, что он сказал, это: «Вот попадешь в армию, там получишь свое по полной форме». И дунул в свой свисток. «А теперь иди и собери себе команду, за которую будешь гонять мяч». Я стоял ближе всех к двери, а потому выскочил во двор первым, и стал искать какую-нибудь палку, нашел короткий железный прут, и спрятал его возле ограды. Больше всего мне хотелось, чтобы снова начался дождь и прекратил бы весь этот футбол как можно быстрее.

Наконец прозвенел звонок и мы вернулись обратно к своим партам и стали готовиться к седеру, привели все в порядок, столы накрыли бумажными скатертями и стали доставать из ранцев мацу, вино и салатные листья хасы; в это время в классе появилась наша учительница пения с аккордеоном и заиграла на нем, чтобы мы начали петь пасхальные песни, и мы запели, а потом она перешла в другой класс, чтобы и там могли попеть, а мы стали говорить то, что всегда говорим за праздничным столом, когда нам полагается отвечать на всегдашние четыре «чем отличается»… А потом возносить благодарение за то, что было нам ниспослано, и читать молитвы, «кидуш», после чего следовало взять мацу, завернуть в хасу и воздеть руки вверх, после чего можно было наконец поесть, вино было в конце. Все пили то, что принесли, и я пил тоже сладкое пасхальное вино, которое мне дал с собой мой папа, который, когда попробовал его, наливая, скорчил рожу, так что и я скорчил ее поначалу, чуть ли не через силу, пока в какой-то момент не понял, что мне это нравится, и я выпил все до капли и внезапно понял и другое, что я опьянел, но и другое еще – что я ужасно хочу есть, а так как Идо никак не мог докончить своей порции салата и мацы, я в минуту доел все. Осталось только убрать за собой. И после этого начались наши пасхальные каникулы, но табели нам должны были выдать только на следующий день. Я был настолько пьян, что едва не свалился с лестницы, и я пошел к своему тайнику, куда я спрятал железный прут, и решил, что унесу его домой, и медленно отправился туда через тот детский сад, в который ходил когда-то, остановился у окна и стал смотреть сквозь оконное стекло на так хорошо знакомую мне комнату и на игрушки, которыми я когда-то играл, и на няню, мою няню, которая, бывало, садилась на низенький стул и, собрав вокруг себя всех малышей, читала всем нам какие-нибудь истории, простенькие и глупые, как я понимаю сейчас, но я вместе со всеми, раскрыв рот, слушал и запомнил многое, особенно один рассказ, только вот чем закончилась вся та история, я вспомнить не мог, зато отлично помнил, как вокруг толпились родители, держа в руках детские плащи, и давили друг на друга и на меня, который сидел к няне ближе всех, а им тоже хотелось послушать этот рассказ, так что я не выдержал и ушел. А потом я прошел сквозь площадку детского сада и вышел на улицу и присел у ограды, ожидая того момента, когда тот парень из третьего «а» пройдет по дорожке, ведущей от школы мимо меня. И дождался: он шел, на ходу здороваясь со старшими мальчишками, приближаясь ко мне с каждым шагом, пока не увидел меня, сидящего у забора. Тут он остановился на минутку, задумался, а затем резво перебежал на противоположный тротуар и снова пошел к своему дому, поглядывая на меня с ухмылкой, а я сидел и ждал терпеливо, пока он поравняется со мной, и тогда вытащил из-под куртки железный прут и одним прыжком оказался с ним рядом, замахнулся прутом, чтобы врезать ему, но из этого ничего не вышло – малый во всю прыть кинулся наутек, и мне бы его не догнать, если бы он, споткнувшись, не упал. Вскочив, он тут же завопил во всю глотку: «Ты, жирный засранец кабан!» Но меня уже было не остановить. Я налетел на него с разгона, схватил за ремень от ранца, и оба мы покатились на землю, причем он оказался сверху, но я уже по его весу понял, что он слабее меня, и через мгновение он валялся снизу, и я всем своим весом придавил его, не обращая внимания на то, что он махал руками и дрыгался, пытаясь меня сбросить. Я так рассвирепел, что готов был в эту минуту просто прикончить его, и прут мой был уже наготове, но какой-то проходивший мимо взрослый перехватил мою руку с прутом, будет, будет, сказал он, достаточно, отпусти малыша, потом самому будет стыдно, что напал на младшего. А у меня от злости потекли слезы, и я стал вырываться, крича, что маленький не он, а я, отпустите мою руку, он старше меня и он гад, а тот, пользуясь моментом, выбрался из-под меня и, размазывая по лицу кровь, облаял меня последними словами, ты, кричал он, ты, вонючий кабан, вот погоди, и он нагнулся и поднял с земли здоровенный камень, а взрослый, который держал меня, выпустил мою руку и сказал: ну это уж слишком, после чего он выдернул из моей руки прут и отшвырнул его прочь, а тому, из третьего «а», дал пинка под зад. Ты, большой герой, отправляйся к маме, да и ты тоже, сказал он мне и отпустил. Тот, из третьего «а», потащился по улице плача и что-то выкрикивая, похоже, что у него все сильнее текла из носа кровь. Я опустился на землю, вытер лицо и стал дожидаться, пока из детского сада малыши в сопровождении родителей не начнут расходиться по домам, и так дождался нашей соседки, забиравшей из садика дочку, и до самого дома шел рядом с ней.