Книга Улица Сервантеса - Хайме Манрике

Я обнял мать.

– Клянусь, я буду прилежно учиться и получу благородную профессию. Не беспокойся ни о чем.

Я удержался от обещания, которое разлучило бы меня с друзьями.

В начале июня труппа приготовилась покинуть Кордову. Я решил бежать с ними.

Но когда я сообщил о своем намерении Канделе, та неожиданно воспротивилась.

– Отец не позволит, – сказала она. – Власти и так подозревают нас в краже детей. Наша жизнь тяжела, Мигелино. Люди, которые приходят на наши спектакли, хотят развлечений, но при этом мы навсегда останемся для них нечестивыми мошенниками, немногим лучше цыган. – Она взяла мое лицо в ладони. Кончики наших носов почти соприкасались; мое дыхание смешивалось с ее, отдававшим лимоном. Я отражался в ее глазах, будто во влажных зеленых зеркалах. – Просто подожди несколько лет. А когда подрастешь, сможешь к нам присоединиться, если захочешь.

Я отстранился и покачал головой:

– Это же целая вечность.

– Покорми лошадей, – вдруг велела она и пошла прочь, окликая своих младших: – Мартита! Хулио! А ну, живо ко мне!

Остаток того года и несколько последующих лет с июня по апрель я с нетерпением ждал возвращения труппы. Каждый июнь, когда актеры начинали собираться в путь, маэсе Педро говорил мне: «Если твои родители разрешат, на следующий год ты поедешь с нами».

Когда же мне исполнилось двенадцать, Кандела вышла замуж за одного из актеров, обзавелась детьми, и, хотя относилась ко мне по-прежнему дружелюбно, от былой близости остались лишь воспоминания.

Вечером того же дня, когда мы оставили позади Ла-Манчу, произошло то, чего я так страшился: судебный пристав и его люди нагнали наш караван и остановили для обыска. По мере того как солдаты приближались к нашей повозке, меня все сильнее била дрожь. Я задыхался от ужаса, будто подавился свиной костью. Нам велели выйти из фургона. Лучше мне снять парик и сдаться властям до того, как они раскроют этот нелепый обман… Я уже собирался перевоплотиться обратно в Мигеля Сервантеса, как вдруг Педро схватил меня за локоть, подтянул к себе и отвесил затрещину такой силы, что я почувствовал во рту привкус крови.

– Ты куда это собралась, распутная девка? – закричал он так, чтобы услышали все до единого. – Хватит строить глазки солдатам! И за что только Господь наградил меня дочерью-потаскушкой?

Солдаты захохотали. Я чувствовал на себе их голодные взгляды. По ноге потекла теплая струйка.

– Педро, бог с тобою! – заверещала донья Матильда. – Ты слишком жесток к бедной девочке. Если она и сбилась с истинного пути, так только потому, что ты сам ее подтолкнул! Иди сюда, малышка, не бойся. – И она заключила меня в свои могучие объятия, так что я уткнулся носом в ложбинку между ее студенистых потных грудей. – Бедняжка моя! Чудо, как она еще не сбежала – от такого-то отца! – объяснила солдатам донья Матильда и погладила меня по парику. – Ну будет, будет, Николасита, не надо плакать.

Солдаты, посмеиваясь, продолжили обыскивать фургоны. Но лишь когда нам дали знак ехать дальше, я осмелился поверить, что все-таки доберусь до Севильи неузнанным.

В следующие два дня душа моя то воспаряла к небесам, то уходила в пятки. Продвигаясь на юг, мы постепенно покинули осень – и вернулись в лето. Когда вокруг выросли сочные сады и леса Андалусии, зелень которых больше пристала бы джунглям Нового Света, я почувствовал, что снова жив. Ко мне вернулась надежда. Чем большее расстояние оставалось позади, тем чаще билось мое сердце. По сторонам расстилалась земля пальм, пламенеющих гранатовых и апельсиновых деревьев, чьи ветви всегда были отягощены плодами; земля, леса и луга которой звенели от голосов множества птиц – древнейших обитателей этого радостного солнечного края. Еще мальчиком я полюбил первые мартовские дни в Андалусии, когда обжигающие ветры, рожденные в самом сердце Сахары, остывали над Средиземноморьем и, добравшись до Испании, вдыхали жизнь в спящие деревья и коричневую землю; они пробуждали дремлющие глубоко в почве семена и луковицы, торопили почки во фруктовых садах и, расправляя каждый новорожденный листок, укрывали холмы светло-оливковым ковром. Наступал апрель, и теплая темнота наполнялась трелями соловьев, которые обещали рассыпать перед влюбленными все сокровища чувственных удовольствий – удовольствий, возможных лишь под звездным пологом ночи. Каждый заход солнца становился таинством. Сперва его шелковый свет окутывал вершины гор, затем разливался по долинам и, угасая, заострял запах жимолости – нежный, пьяный, сулящий открыть тайны подступающей темноты. Вся Андалусия лежала передо мной, чарующая и соблазнительная; ее очертания читались в изгибах бедер и рук, отражались в глубине зрачков. Это она направляла танцовщиц в тавернах Кордовы, которые сбрасывали платок за платком, отмечая каждое движение звоном бубенцов на запястьях и лодыжках, а затем набрасывали мягкую полупрозрачную ткань на головы мужчин, следящих за ними в восторженном оцепенении.

Мое сердце затрепетало от радости при виде обширных пшеничных полей, раскинувшихся к востоку от Кордовы. Человек, увидевший их в пору зрелости, мог бы поклясться, что земля залита расплавленным золотом. Но радость моя сменилась совершенным счастьем, когда к западу от города раскинулась гряда Сьерра-Морены, соблазнительная, словно обнаженная одалиска на ковре сераля.

Тут сердце мое исполнилось горечи: я вспомнил, что годом ранее андалусские мавры, возмущенные тем, как с ними обращаются в Испании, подняли восстание в Альпухаре. Сейчас в горах возле Кадиса и Малаги шли ожесточенные бои. Если Абу, друг моего детства, до сих пор жив, он наверняка с мятежниками. А его сестра Лейла – моя юношеская любовь – должно быть, давно замужем и имеет детей.

Впрочем, на этот раз труппа маэсе Педро миновала Кордову в объезд, ведь мое спасение напрямую зависело от того, как быстро мне удастся добраться до Севильи и раствориться в ее пестрой толпе. Поэтому я с тяжелым сердцем наблюдал, как уплывают прочь стены моего города – города древних дворцов, великолепных мечетей и двора Омейядов; города, где я впервые по-настоящему познакомился с маврами.

Через два дня мы разбили лагерь на окраине Севильи. С тех пор как моя семья с позором покинула ее, прошло четыре года. Теперь я вернулся в Севилью беглецом.

Грусть и радость, ужас и надежда – какие только чувства не бушевали в моей груди, когда мы устраивались на ночевку в первую ночь! А что, если пристав успел нас обогнать и поджидает теперь в Севилье? Чем дольше я вглядывался в свое будущее, тем выше смыкались над моей головой волны отчаяния. Без правой руки мне не будет смысла плыть в Вест-Индию. Без правой руки я не смогу взобраться на высочайшие вершины Анд в поисках сокровищ Эльдорадо, которые сделают меня самым богатым человеком в христианском мире. Без правой руки я не смогу постоять за себя, если меня вознамерятся забить до смерти или сжечь, привязав к столбу. О, будь у меня волшебная сила, способная преобразить меня в совершенно иного человека с такою же легкостью, с какой актеры преображаются в своих героев! Я превратился бы вновь в того юношу с незапятнанным прошлым и погостил бы в Севилье.