Книга Эффект предвидения - Надежда и Николай Зорины

Аня сварила кофе, сделала бутерброды. Кирилл, вымытый, выбритый, одетый в костюм и при галстуке, появился на пороге кухни.

– Готов к труду и обороне, а также к приему пищи! – Он шутливо отдал ей честь.

– Садись, раз готов. – Аня улыбнулась – хотела непринужденно и весело, вышло грустно, и в глазах опять затуманилось. Она откашлялась, чтобы голос не дрожал, и заговорила нарочито озабоченно: – Не представляю, как успеть все до вечера. Наверное, надо было новоселье отложить до твоего возвращения. Одних книг сколько – пяти часов не хватит разобрать. И посуда почти вся в коробках, только чашки да ложки достали.

– Книги сегодня совсем необязательно разбирать. Снеси так, как есть, стопками в библиотеку. Ту, дальнюю, третью комнату мы ведь под библиотеку думали?

– Да, я помню.

– Ну вот. И потом, я ненадолго, приду часа через два, максимум через три, и тебе помогу.

– Да ладно, дело не в том. – Аня вытащила из кармана скомканный, мокрый платок, вытерла покрасневший, расхлюпавшийся не ко времени нос. – Аллергия, все эта пыль…

– Ну не расстраивайся ты так, Анечка… Ну маленький мой, ну что ты?

– Нет, нет, я не то… это не то, не то. Ты кушай, опять один кофе хлебаешь, желудок испортишь.

– Я ем. – Кирилл снял с бутерброда сыр, положил себе в рот, хлеб вернул на тарелку. – Извини, не могу. По утрам совершенно нет аппетита. Я потом у нас в баре что-нибудь перехвачу.

– Как хочешь.

– Не сердись. – Он ей улыбнулся и погладил по руке, в которой был зажат мокрый комок носового платка.

– Я не сержусь. За что мне сердиться?

В самом деле, за что? За три недели Америки? За его радость, спрятанную под маской виноватости? Да она и не сердится, просто…

– Ну, Анют, мне пора. – Кирилл поднялся из-за стола. – Ты бы сама хоть что-нибудь съела.

– Я потом, сейчас не хочется.

– Вот видишь, а меня заставляла. Я недолго, часа два. – Кирилл наклонился и поцеловал ее. – Все. Убегаю.

– Да, конечно.

– Ты что, опять плачешь? – Кирилл остановился на пороге.

– Нет. – Аня всхлипнула. – Просто…

– Ну что опять? – Кирилл в раздражении щелкнул костяшками пальцев.

– Ничего. Просто я… Ну неужели нельзя все отменить? Я не могу, не могу! – Слезы уже откровенно, не прикрываясь аллергией, закапали на пол.

– Что отменить? Мне нужно съездить на работу, я уезжаю на три недели. Как же ты не понимаешь?

– Я не о том. Это ты не понимаешь. Я… Зачем, зачем было устраивать это новоселье сегодня, в последний вечер? Эти люди, твои знакомые, они совершенно ни к чему. Я не хочу, не хочу! Я хотела вдвоем, а ты… Последний вечер…

– Вдвоем? Ты хотела вдвоем? – Радость, уже откровенно, не маскируясь виноватой грустью, выплеснулась наружу. Он даже задохнулся от восторга, ее сдержанный, солидный, взрослый муж. – Ты правда хотела вдвоем? Анечка, Анечка, маленькая моя девочка, ну почему же ты такая глупенькая, почему ты не сказала об этом раньше?

– А сам, сам ты не мог догадаться?

– Ну Анечка, я же…

– Занят? Конечно, ты всегда занят.

– Да при чем здесь это?

– И потом, ты так хотел отметить новоселье, позвать народ.

– Да ничего я не хотел! Я просто думал… Я же не знал, что ты…

– Не знал? Думал? Неужели ты мог предположить, что я буду рада последний вечер убить на чужих, посторонних людей?

– Почему чужих? Это наши знакомые, наши общие знакомые, наши общие друзья.

– Никакие они не общие, они все… Они все меня ненавидят. Они все считают, что я тебе не пара, и ужасно жалеют тебя. Они думают, что я тебя окрутила.

– Анечка, Анечка, ну что ты говоришь? Все мои… нет, наши знакомые относятся к тебе с уважением, и никто ни о чем таком не думает. И потом, что значит окрутила? Скорее уж я тебя окрутил. – Кирилл обнял Аню и крепко прижал к себе. – Окрутил, отбил у твоих родителей, отбил у твоих акварелей, у твоих Брейгелей и у прочих Вивальди. Но Анечка, маленькая моя, эти гости, они ведь в конце концов уйдут, и мы останемся вдвоем.

– Когда они уйдут, времени совсем не останется, а утром ты уезжаешь, – еле слышно сказала Аня. – Ладно, беги, ты, наверное, опаздываешь.

– Да нет, мне не ко времени. Просто думал пораньше освободиться, чтобы тебе помочь.

– Вот и иди.

– Иду. Только ты не расстраивайся. Хорошо?

– Хорошо. Иди. У меня тоже много дел.

Кирилл ушел. Проводив мужа до двери, Аня вернулась на кухню, налила себе кофе и закурила сигарету. Работы действительно было невпроворот: разобрать вещи, убраться в квартире, так до конца и не отошедшей от ремонта, а потом, когда Кирилл привезет продукты (он обещал заехать по дороге в магазин), наготовить закусок на уйму народу. Целый день беготня и суета, вместо того чтобы… А завтра Кирилла уже не будет.

Ну и пусть, ну и пусть. Жила же без него до семнадцати с половиной лет и даже думала, что счастлива. И сейчас прекрасно проживет. Пусть улетает в свою дурацкую Америку.

Она бы на его месте никуда не поехала, не бросила его.

Да и он не бросает, просто едет. Потому что он взрослый, потому что у него дела. Он столько надежд возлагает на эту поездку, каких-то непонятных ей надежд. А мама-то его как обрадовалась, когда решилось, что летит именно он. Понятно, почему обрадовалась: три недели разлуки – огромный срок, кто знает, что может произойти за это время? Встретит там какую-нибудь американку, взрослую, состоявшуюся во всех отношениях, ему под стать, и тогда – счастье, счастье! – избавится наконец их семья от дармоедки, бездельницы, фарфоровой куколки. Или сама дармоедка, бездельница, фарфоровая куколка в отсутствие мужа, гуляя по парку от безделья своего дармоедского, встретит кого-то себе под стать, такого же фарфорового мальчика. Ее бы воля, она сама привела бы ей какого-нибудь мальчика, только чтоб убиралась и оставила ее сына в покое. Как же Раиса Михайловна ее ненавидит! А впрочем, она любую бы Кирюшину жену возненавидела, любую, моложе двадцати и не имеющую отношения к журналистике. У них в семье, видите ли, все всегда были журналистами. Сама Раиса Михайловна преподает на журфаке, и муж ее преподавал на том же журфаке. И все бабушки и дедушки так или иначе имели отношение к газетному делу.

А тут затесалась паршивая овца – Анечка-куколка, Анечка-ребенок, Анечка – безмозглая акварельщица, даже не художница толком, а так, малюет картиночки, как дети малюют. Ну и при случае на скрипочке может спиликать, что-нибудь за шестой класс музыкальной школы для не особенно продвинутых. Ни профессии, ни образования, ни таланта. А тут ее сын – Кирилл Соболев, лучший из лучших, самый-самый. И все его знакомые и друзья лучшие из лучших и самые-самые.

Ну и пусть, ну и пусть. Нет ей никакого дела ни до его мамы, ни до его друзей. У нее есть Кирилл, которого она очень, очень любит, несмотря на Америку! И вообще пора приниматься за дела.