Книга Чисто альпийское убийство - Йорг Маурер

— Потихоньку… все приходит в норму… — прохрипел рекордсмен по бегу в смокингах. Служитель надменно взглянул на него с высоты своего немалого роста. «Дикарь!» — отчетливо читалось в его глазах. Вернув билеты владельцам, цербер показал им на дверь, занавешенную алым бархатом, однако войти в нее не дал, встав на пути с таким угрюмым видом, словно охранял сокровища нибелунгов.

— Мы проскользнем тихо-тихо, как мышки, — шепотом заверила его Габи, пытаясь взяться за дверную ручку.

Однако человек в ливрее бесцеремонным жестом ухватил девушку за запястье, отводя ее руку прочь.

— Что вы себе позволяете? — вспылила Габи.

— Каждый уважающий себя и других любитель музыки обязан знать, — наставительным тоном прошипел служитель, — что входить в зал во время выступления можно лишь при определенных условиях. Сейчас нужно соблюдать строжайшую тишину, ведь госпожа Файнингер играет пианиссимо. Может быть, даже пиано-пианиссимо!

Произношение у него было явно саксонское: последние слова он произнес как «биано-бианиссимо».

— Когда начнется громкий пассаж, тогда и войдем.

Обрюзглый саксонский великан и два мускулистых баварских гнома замерли в ожидании, слегка наклонившись вперед. Вскоре звуки рояля действительно стали громче. Евгений Либшер — именно так, судя по нагрудной табличке, звали этого ценного сотрудника — приложил ухо к двери и, многозначительно кивнув, пропустил парочку в зал. Пройдя несколько шагов вниз по пандусу, группа достигла четвертого ряда.

— Дождитесь паузы, — прошипел сквозь зубы Либшер. — А потом проходите на свои места. У вас двенадцатое и тринадцатое.

— Но ведь это же в самой середине ряда!

— Ничего, вещь скоро закончится, — отозвался привратник столь напыщенным тоном, как будто бы именно он, а вовсе не Фредерик Шопен написал скерцо № 2 си-бемоль-минор, звуки которого лились в тот момент со сцены. Некоторые из зрителей, сидевших поблизости, услышали шепот и стали недовольно оглядываться на опоздавших.

На сцене высился рояль со сдержанно поблескивающим покрытием, за ним восседала скандально известная Пе Файнингер. Голову пианистки венчала ядовито-зеленая шляпа с широкими полями — это был ее фирменный аксессуар. Артистка склонилась над клавиатурой, словно готовящаяся к прыжку тигрица, затем приподняла локти, и ее пальцы проворно забегали по клавишам. «Пир-рили, пир-рили, пир-рил-ли-пум-пум!» — гремело со сцены. По крайней мере такими эти звуки представлялись Инго Штоффрегену. Зрительный зал изнутри освещался очень слабо — похоже, свет давали лишь неказистые зеленые табло «Выход», висевшие надо всеми дверями. На залитую ярким светом сцену были устремлены взоры двух или трех сотен человек из партера, двухчастный балкон вмещал еще около сотни зрителей. Концерт проходил с сумасшедшим аншлагом, посреди плотных рядов зияли пустотой лишь два кресла, так что Инго с Габи могли занять только свои места.

Властительница ярко освещенной сцены заиграла какой-то особенно темпераментный пассаж. Музыка звучала все выразительнее и выразительнее, казалось бы, в преддверии скорой развязки — и вот уже гремят заключительные аккорды, яркие и многозначительные. Публика безмолвствует, до конца не уверенная, что это финал. Два-три смелых, однако не слишком сведущих меломана нерешительно хлопают, и кто-то даже кричит «Браво!»…

— Давай теперь пробираться на наши места, — шепнул Инго своей спутнице и принялся поднимать с сидений обитателей четвертого ряда. Люди вставали с явной неохотой, и молодой человек беспрестанно бормотал извинения. Но на самом деле тишина на сцене не означала конца произведения. Господин Шопен позволил себе роскошь сделать в самой середине вещицы двухтактную паузу, после чего скерцо продолжилось. Со сцены понеслось тихое пир-рили-по-о-пир-рили, Инго Штоффреген остановился и застыл в вынужденной позе. Икры бедолаги вот-вот готова была свести судорога, кроме того, его снова прошиб пот. Обратно уже не пойдешь — поднятые зрители поторопились снова сесть. Три гладковыбритых «галстука» досадливо подняли брови и демонстративно вздохнули. Несмотря на всю неловкость положения, Инго не оставалось ничего другого, кроме как продвигаться дальше, к одному из свободных мест. Пронзенному стрелой Амура «железному человеку» предстояло преодолеть дистанцию совершенно неспортивного свойства. Покорить коварнейшую из горных вершин, покрытых вековыми льдами, ему далось бы не в пример легче.

С четвертого места поползло вверх румяное и гладкое, как у ребенка, лицо мужчины средних лет, с пятого взмыла чья-то морщинисто-небритая физиономия, с шестого воспарил крючковатый нос… Вот перед глазами Инш дрожит желтоватая борода в наборе со стариковскими свинячьими глазками… Вот в полутьме сверкнули два пронзительно-голубых глаза… Вот тут обитает рыжеватый блондин, усатый и в очках… А там — маленькая девочка, которая не захотела встать, а лишь подогнула ноги. И уже в столь нежном возрасте дитя владеет искусством вздыхать подчеркнуто тихо и изможденно, как вздыхают взрослые в тех случаях, когда их беспокоят в самом разгаре наслаждения.

— Простите, простите, простите, — говорил Инго Штоффреген каждому, кого побеспокоил. Произнести это слово ему пришлось не менее одиннадцати раз, в том числе и в адрес дамы в длиннющем вечернем платье и с еле слышно позвякивающими серьгами в ушах, между челюстями которой перекатывалась жевательная резинка. Вынув изо рта липкий шарик, ближайшая соседка по ряду беззвучно произнесла какое-то двусложное слово. И вот они наконец, два заветных места. Оглянувшись и поисках своей спутницы, молодой человек вдруг обнаружил, что Габи не пошла вслед за ним, а стоит на прежнем месте, в проходе, глядя куда-то в потолок. «Теперь из-за нее людям придется снова вставать», — поморщился Инго. Слегка нагнувшись, чтобы откинуть сиденье кресла, он вдруг почувствовал страшную боль в спине, однако не успел понять, что случилось. Он зашатался и повалился на пол, и уже в момент падения беднягу было не спасти, сказал бы любой доктор. От Инго Штоффрегена осталось лишь прекрасно натренированное тело и столик в «Пиноккио», зарезервированный на две персоны.

2

— Пропустите меня, я врач!

Лишь в тот момент, когда в дальней части зала раздался этот решительный молодой голос, Пе Файнингер окончательно прервала исполнение скерцо Фредерика Шопена. «Бромм-бромм-пирр-пирр-пи-п…» — примерно так звучали теперь осколки разбитой мелодии.

А ведь до этого все шло как нельзя лучше. Даже музыкальный критик, сидевший в первом ряду с каменным лицом, после начальных тактов расплылся в блаженной улыбке и лишь потом сделал несколько пометок в блокноте. Публика была настроена доброжелательно, зал заполнен до отказа — возможно, это объяснялось тем, что зрители ждали от пианистки очередной эпатажной выходки, может быть, даже небольшого скандальчика. И вдруг посреди сто тридцатого такта скерцо (исполнение которого, собственно, не терпело никаких помех, даже еле слышного шепота или кашля) в зале вдруг зародилось неясное волнение, начались возня и шепот, и пианистка поначалу приписала это своей провокационной манере исполнения. Однако после выкрика «Я врач!» концерт был безнадежно сорван. Сняв свою знаменитую ядовито-зеленую шляпу, госпожа Файнингер вгляделась в размытую людскую массу, начинавшую ворчать, как потревоженный зверь. В чем дело, сразу понять не удалось — в зале было слишком темно, однако гул усиливался, на пол валились сумочки и программки, чьи-то быстрые шаги то приближались, то удалялись, и тут и там даже раздавались сдавленные крики испуга. В крайних рядах наметилось брожение, несколько человек вскочили с мест, побежали к дверям и, распахнув их, вылетели в фойе. Обитателям балкона, заполненного до отказа, как и партер, конечно, было видно побольше, чем сидевшим внизу. Одна дама с верхнего яруса, чью голову венчала высокая прическа а-ля Мардж Симпсон, в возбуждении показывала пальцем на какое-то место в первых рядах партера, а потом закрыла лицо руками. Отголоски ее хрипловатого вскрика еще некоторое время витали в помещении, затем все захлестнуло лавиной паники. Гортанные вопли ужаса, вавилонские обрывки фраз и обрубки слов и снова резкие — стаккато — крики растерянности. Какофония разрозненных звуков нагнеталась все сильнее, в темпе крещендо перерастая в бурлящий хаос. Родители хватали за головы детей постарше, с любопытством поглядывавших вниз, и с силой отворачивали их в сторону, а маленьких брали на руки и уносили прочь. Сидя за роялем, пианистка так и не смогла уловить, что же так испугало обитателей галерки, поэтому встала и медленно подошла к рампе, как обычно делала, принимая овацию. Фоторепортер одной из газет, сидевший в первом ряду, навел на нее объектив и несколько раз щелкнул камерой. В зале вспыхнул свет, и Пе Файнингер, стоя у рампы, слегка наклонилась вперед.