Книга Жизнь: вид сбоку - Александр Староверов

Внутри было пусто, дородная приемщица за прилавком лениво перелистывала журнал «Работница» и даже не взглянула на меня. Я стоял и не знал, что делать, не хотелось ничего делать, невозможно было пошевелиться, не то что рот раскрыть. От страха снова родилась рациональная мысль. «Может, постоять тихонечко несколько минут, а потом выйти и сказать, что извинился?» Хорошая мысль, не глупая, во всяком случае, но родилась она от страха, а погибла от ужаса. Мама ведь умрет. Нельзя… Возможная смерть матери, боязнь наказания и тюрьмы образовали внутри меня взрывоопасную смесь. Она нагревалась, бурлила, в ней происходили сложные химические процессы, она распирала меня так, что и дышать уже было невозможно. В конце концов я не выдержал и взорвался невиданными до тех пор рыданиями. Я рычал, выл и с шумом пожирал пропитанный чистящими средствами воздух, слезы из моих глаз, словно у рыжего клоуна в цирке, с напором брызгали в разные стороны. Перед собой в вытянутых, побелевших кулачках я держал ручку и сквозь рыки, рыдания и всхлипы повторял одно и то же слово:

– Вот, вот, вот, вот…

Приемщица оторвалась от журнала и обратила на меня внимание. Еще как обратила, застыла сначала от шока на несколько секунд, а потом выскочила из-за прилавка, подбежала ко мне, присела почему-то на корточки, взяла мои протянутые кулачки с зажатой в них ручкой и быстро затараторила:

– Что случилось, мальчик? Ты родителей потерял, тебя обидел кто-то? Да не плачь ты так, не ори, сейчас со всем разберемся. Ты только скажи, что случилось? Что, что, что?..

Она спрашивала – что, что, что?.. А я отвечал – вот, вот, вот… И мне кажется, это продолжалось целую вечность. Эмоциональная тетенька попалась, хорошая, добрая, заразил я ее своими слезами, тоже не выдержала, расплакалась, меня успокаивая. Так и плакали мы с ней вместе, дурацкое, думаю, зрелище, если со стороны посмотреть.

В жизни отсутствует логика, безумие и хаос правят миром. Чаще всего – злое безумие и уничтожающий все вокруг хаос, но иногда… Тогда случилось «иногда». Доброе и глупое сердце (а доброе сердце непременно глупое) подсказало дородной приемщице единственно верную модель поведения. Она проявила со-чувствие, со-переживание, она пожалела меня, и я не умер от стыда и страха. Я просто орал очень долго «вот, вот, вот» и постепенно успокаивался. И она тоже постепенно успокоилась, прижала меня к своей огромной, мягкой и уютной груди, и стояли мы с ней так несколько минут, а потом она прошептала мне на ухо ласково:

– Ну что, что случилось, малыш? Скажи мне, не бойся.

– Случилось, тетенька, – совсем тихо и тоже на ушко ответил я ей, – простите меня, пожалуйста…

– За что тебя простить, глупышка?

Я собрался с духом, выдавил из себя последние оставшиеся слезы и еле слышно выдохнул в мясистое теплое ухо тетеньки страшную правду:

– За то, что я трус, обманщик и вор. Я украл у вас ручку.

Она засмеялась, она целовала меня в мокрые от слез щеки, она всплескивала своими пухлыми руками и гладила ими мою раскалывающуюся от пережитых потрясений голову.

– Ох ты боже мой, – хохотала она, – ручку… это же надо, ручку… такое горе и из-за ручки… да у меня миллион этих ручек, бери сколько хочешь. Пойдем, пойдем, – тянула она меня за плечо, – пойдем я тебе дам.

– Нет, нет, нельзя, – упирался я и мотал головой, – это пре… пере… преступление. Мне мама так сказала, но вы прощаете меня, прощаете, да?

– Ну конечно, малыш, прощаю, ты очень хороший мальчик, ты смелый очень, не побоялся, пришел, правду сказал, и знаешь, что… оставь-ка эту ручку себе, потому что смелость и честность должны вознаграждаться.

И тут я расплакался во второй раз. Ой как мне стыдно стало. Она такая хорошая тетенька, она так обо мне хорошо подумала, а я…. я…

– Я не смелый, – тоненьким голоском завыл я, вытирая рукавом слезы, – меня мама заста-а-а-а-вила-а-а-а-а…

Приемщица схватила меня на руки, прижала к себе крепко и ожесточенно принялась целовать:

– Бедненький маленький хороший мальчик, – причитала она в перерыве между поцелуями, – как же тебе несладко пришлось, маленький, бедненький, хорошенький… Ты не думай ни о чем, я тебя прощаю, прощаю… Жизнь, она такая, ошибок много делаешь, но покаешься, и люди простят. Люди, они хорошие, это только кажется, что плохие, а на самом деле хорошие… Не бойся ничего, людей не бойся, прощаю я тебя…

Я сидел у нее на ручках, как у Христа за пазухой… еще лучше: как у мамочки на коленках, когда она в хорошем настроении. И ничего мне не было страшно. Отпускало меня. Мир поворачивался ко мне своей доброй, пухлой и ласковой стороной. Не тетенька меня простила, а целый мир. Исчезли мои горделивые мысли, я был не хуже и не лучше мира, я просто принял его со всеми его экзистенциальными ужасами, а он принял меня со всеми моими. За свою последующую жизнь, может, раза три всего я испытывал такой покой, такое счастье и такое слияние со вселенной. Но впервые и сильнее всего тогда, и острее, и ярче… Тогда, в далеком семьдесят шестом советском году, на полных руках доброй приемщицы, в химчистке с зелеными облупившимися стенами, в городе Москве, недалеко от станции метро «Речной вокзал»!

…Да, и еще с тех пор я перестал бояться людей.

Waterman

Когда в семнадцать лет у тебя есть девушка – у тебя есть все. Даже если в сорок у тебя красная «Феррари» и вилла на Лазурном Берегу Франции – это гораздо меньше. Нет, нельзя иметь все в сорок лет. Чисто технически нельзя. А в семнадцать – можно.

Если у тебя есть девушка.

У меня была – и весь мир ласково терся о мои возмужавшие крепкие ноги.

Подумать только, еще каких-нибудь четыре-пять лет назад я играл в солдатики и гонял по двору облупившийся футбольный мяч!

За семьсот тридцать дней до девушки я украдкой, чтобы не застукали учителя, выкурил свою первую сигарету. За три месяца до нашей встречи, с трудом выловив из бачка унитаза пузырь дешевого коньяка, я впервые по-настоящему нажрался на выпускном. И позорно дрожал от страха, между прочим, возвращаясь домой.

Не дай бог родители заметят…

Да что там, всего за девять часов до девушки, первого сентября 1988 года, с трепетом готовясь перейти в новый и волнующий меня статус студента Московского авиационного технологического института им. К.Э. Циолковского, я машинально спросил родителей: купили ли они гладиолусы на линейку. Мама грустно улыбнулась и, погладив меня по голове, сказала:

– Теперь не нужно.

А папа беззлобно, но больно отвесил мне подзатыльник за тупость.

И вот теперь – девушка. Целая. Живая. Теплая. Умеет разговаривать. Говорят, красивая. Сам я тогда не мог понять. Простой, но величественный факт наличия у меня девушки заслонял все остальные, как казалось мне в то время, мелкие нюансы, включая красоту, характер, ум и прочие тактико-технические характеристики чудесного объекта, зовущегося девушкой.

Главное – она моя. И девушка при этом.