Книга Четыре унции кофе - Иван Райли

Помню, как третий «бета» провожал Артура Лоу. У парня была саркома. Одноклассники принесли столько игрушек, что родители не могли сдержать слез. Мальчик сидел в коляске и был радостно спокоен. Он гладил плюшевого кота, лежавшего на коленях. Думаю, он понимал, что больше сюда не вернется, но тогда его больше занимал белый полупрозрачный пакет размером с чемодан, забитый под завязку всякой всячиной. В комнате для отдыха преподавателей в тот день висела напряженная тишина. Мы предпочли отсиживаться в кабинетах, и даже вечно улыбчивый Грисби выглядел задумчиво-растерянным. После меня в школе появились еще два педагога. Поэтому старожилы, не сговариваясь, приняли меня в свою гвардию, как сказали бы юристы, на правах младшего партнера. Я любил Мид. Это было сообщество образованных людей, всегда внимательных и остроумных, готовых к круглосуточной игре в бисер и подруниванию над собой. Нам щедро платили. Нам давали время на саморазвитие, потому что администрация желала, чтобы дети Мида получали все самое свежее и лучшее. И там, где в других частных школах традиционно разгоняли детский мозг, как процессор, мы культивировали извилины, порождая интерес. А это непросто. Взрослых можно заинтриговать обманом. С детьми такие трюки не проходят. Дети чувствуют вас. Чтобы удивить ребенка, нужно удивляться самому, причем абсолютно искренне. Надо переживать науку заново, пересказывать ее, превращая в упоительный рассказ. Как разговор ночью вокруг костра, который ты разжег. И вот уже утро, день, и проходит целая вечность, а у них в глазах все еще живут отблески того огня, которого больше нет. В этом весь фокус.

Ближе к тридцати годам я заработал авторитет продвинутого малого, с которым приятно иметь дело. В моей квартире появилась плазма и приличная стереосистема. Бар был заполнен дорогими напитками. Под окном стоял роскошный черный седан, не старше лет трех, как правило, японец. Несмотря на мое подспудное желание облагородить съемные стены, некоторые из девушек, регулярно появлявшихся в моей спальне, находили холостяцкую берлогу излишне холодной и неустроенной. Видимо, возникало это от моей врожденной тяги к минимализму. Да и скромные размеры квартир в домах, построенных под ренту, не способствуют аристократическим замашкам. Но дамы настаивали. Так на подоконниках в гостевой поселились кремовые вазоны с папоротниками (Челси, 23 года, веб-дизайнер), карнизы под ольху с няшными занавесками (Мириам, 27лет, соискательница PhD по структурной лингвистике), напольный коврик в ванной в виде двух сердец, натуральная шерсть (Ванесса, 27, библиотекарь). Коврик пролежал почти два месяца и был испорчен бутылкой «Напа Вэлли», опрокинутой во время приема ванны при свечах с Джоан, 24 (врет, дай бог, чтобы двадцать), студенткой медицинского университета. Были еще вязаные салфетки, этажерка для DVD, трехэтажная ваза под фрукты и прочая всячина. Каждая вторая порывалась «освежить» безупречно белые стены моей квартиры пейзажами в духе Дега, голландскими натюрмортами, а то и угловатой авангардной пеcтрятиной. Я не возражал. За меня это делал контракт с домовладельцем. Стены должны были оставаться неприкосновенными, и, к счастью, большинству моих пассий не хватило смекалки, которой обладала Мириам. Напомню, Мириам подарила карниз с занавесками, так вот для карниза она подыскала особые зажимы на липучках. Недюжинная смекалка для женского ума. В итоге стены не пострадали, хотя наши с ней отношения это не спасло. Небо свидетель, я всегда старался быть честным. Да, я шел на поводу у чувств, потому что всякий раз они были так свежи и увлекательны, что кружили мне голову, и я, как сказал кто-то из великих, падал лицом в цветы. Но, очарованный вечной игрой, я видел только здесь и сейчас, и никогда не задумывался о завтра. Тем более, не обманывал и не обещал. Любил страстно, не оставляя следов. И заботился о двоих. Если меня считали галантным, то не потому, что я старался напоказ. Все эти приношения в мою пещеру я находил трогательными, ибо понимал, что таким образом каждая из них хотела разделить мой быт, получить кусочек «своего» пространства, если не в сердце, то хотя бы в том месте, где обитал человек, которого, как они пытались убедить себя, они любили. Не моя вина, что чувства способны гаснуть так же быстро, как и зарождаться. Я никогда не потакал инстинкту. В моей постели не было животных. Возможно, из-за этого я не добрал чего-то в ощущениях, но зато, выбирая умных женщин, вы страхуетесь от резаных вен, круглосуточных звонков, битых стекол и поломанной мебели. Никто не сожжет вашу машину в память о разлуке. Любовь напоминает танец. Подход, череда обязательных фигур, несколько произвольных, финальный поклон. Глупо продолжать двигаться, когда музыка стихла. Пусть я играл, но играл честно. Если бы одной из них суждено было запасть мне в сердце, если бы сумбурное блаженство не заканчивалось одинаковой сиреневой пустотой, уверен, мы бы не расстались. Но все укладывалось в каноны жанра. И, признаться, я не особенно об этом переживал. Мы были молоды, влюблялись, поедали друг друга и, взаимно опустошенные, возвращались к обычной жизни врозь. Милые встречи, светлые расставания. И так продолжалось до тех пор, пока я не встретил Хлою.

ЛИАРЫ

В последней, четвертой по счету, квартире нашего дома, о которой я не упоминал, жила эксцентричная старая дева по имени Филис. Мы почти не пересекались, потому что Филис вела ночной образ жизни. Иногда не важно, кем тебя считают другие. Важно, кем ты считаешь себя сам. Филис считала себя скульптором. Белые следы на полу в фойе, из-за которых она постоянно выслушивала от лэндлорда, были не героином и не мукой, а особым алебастром, который ей привозили под заказ в фургонах FedEx'а. В одной из спален (она жила под квартирой Эндрю), как я понимал, находилась ее студия. По ночам, если очень хорошо прислушаться, буквально прижавшись ухом к ковролину, можно было разобрать бесконечную партию виолончели. Филис творила. Я представлял ее: высохший профиль в шерстяном свитере грубой вязки, некогда белом, поредевшие волосы собраны в шиньон (перекрашенный мяч от пинг-понга?) над теменем, серая пергаментная кожа лица, вечно дымящая сигарета (она курила мундштук) и увесистый кусок глины перед ней на станке, в который она запускает свои костлявые пальцы, обреченные на артрит. Стэнтон – физик из Мида – помимо естествознания разбиравшийся в искусстве, как-то рассказал мне о Филис. Но не потому, что лучшие ее работы находились в Британском Королевском музее. Жена Стэнтона часто навещала мать, и та любила вспоминать былое, часть которого припадала на Филис, чьей закадычной подругой («пропади та пропадом») она некогда была. Аманда (так звали мать) уверяла, что Филис провела полтора года в Дэнвере. Там она забеременела и бросила учебу. Неудачный аборт, череда любовников, претензии на богемную жизнь при минимуме таланта и почти полном отсутствии трудолюбия. Она до последнего оставалась в лагере хиппи. Уже тогда, на волне возврата к истокам, появились ее первые «лиары». Представьте грубую каменную массу, из которой собрались лепить человеческий торс. Без рук, без ног. Просто вытянутый кусок глины, приглаженный руками, а позднее отшлифованный до идеально гладкого состояния. В верхней части яйцевидный отросток – это голова. Иногда с шеей, иногда без. И никаких половых признаков, которыми можно было бы увязать сии творения с богами плодородия или первобытными идолами. Размеры скульптур варьировались от нескольких дюймов до реальных человеческих пропорций. Это было удобно. Маленькие «лиары» расходились по сувенирным лавкам. Филис называла этот размер «подножным» творчеством и считала, что разменивает себя за гроши. Она пожаловалась как-то, что после оплаты материала, налогов и почтовых расходов на пересылку ей остается 25 центов с каждого экземпляра. Можете поверить? В былые годы даже на это можно было бы неплохо жить. Когда-то ее «работы» попадались в любом салоне от западного до восточного побережья. Но в семидесятых спрос стал снижаться. В восьмидесятых он начал хиреть. В девяностых пикировать. Чтобы выжить от некогда прибыльного промысла, ей приходилось лепить в промышленных масштабах, вкладывать собственные средства, а потом ждать месяцами, пока салоны пришлют чек. Худшее, конечно, заключалось в возвратах. Они достали до такой степени, что однажды Филис запретила приносить их домой. Вместо этого она приходила на почту раз в неделю, вскрывала и перепаковывала посылки, добавляя письма, и отправляла их другим адресатам. Снова за свой счет. «Чтобы заработать на пачку сигарет, —говорила она Аманде, —я должна продать двадцать своих «малюток». Из чего становилось ясно, что прокормиться лепкой нельзя. Филис выживала на грантах. В начале девяностых она весьма успешно кормилась от многочисленных феминистких организаций, и ее лиар размером в три фута был даже установлен в нью-йоркской штаб квартире одной из них. Были еще ежегодные выставки типа «Женщина творит», когда их возили по Среднему Западу, поили, кормили, оплачивали отели и разрешали продавать экспонаты (с доставкой за счет покупателя после официального закрытия выставки в последнем городе программы). Потом ей пришлось продать свою «шикарную» квартиру в Филадельфии и удалиться в провинцию. Зарабатывать искусством в мегаполисах стало невозможно. Так считала Филис. Зато федеральное правительство учредило программу помощи для жителей провинции. И Филис купила фургон. Пока позволяло здоровье, она колесила с марта по октябрь по сельским ярмаркам, сбывая скульптуры и заодно, если удастся, регистрируясь локально. Имея местный адрес, она подавала заявление на помощь. Раз в год пять-семь сотен долларов с одной точки. Ее поймали в Южной Дакоте в девяносто седьмом. Судья присудил штраф плюс полтора года условно за мошненничество. Филис отбаранибала пять лет за конвеером химзавода в Роллтоне, штат Массачусетс. Но лепить не бросила. Ухмыльнувшись при виде накатившего возраста, она приехала в Мэдфорд, сняла квартиру и оформила социальную помощь. Иногда бралась за подработки. Ей предлагали вести детский кружок, но она отказалась. Лиары пылились в витринах по всей округе, она лепила их скорее по инерции, чем расчитывая на прибыль. Но все изменилось, когда муниципалитет Канби заказал ей скульптурную группу для городского парка. Кому-то там попалась на глаза забавная фигурка, и он показал ее мэру. Проект одобрили. Конечно, для скульптур под открытым небом требовалось изменить состав материалов. Филис это удалось. Выбор мєрии, помимо спорных эстетических моментов, базировался на грубом экономическом расчете. Каменные памятники обходились городской казне гораздо дешевле массивных поделок из бронзы, чугуна и прочих металлов, а их сопротивляемость среде в разы превосходила любые сорта дерева. Свою роль сыграла и кандидатура автора. Изначальный список претендентов состоял из пяти фамилий. Филис в нем не было. Но когда каждый из пяти скульптуров назвал примерную сумму гонорара, чиновникам пришлось долго гладить подбородки. Вот тогда на столе мэра появился лиар. Филис не только не входила в пантеон американского культурного Олимпа, ее вообще не было даже на предгорьях. Ни в каталогах обществ, ни в альманахах, ни в телефонных справочниках. Сотруднику мэрии пришлось созваниться с лавкой, в которой год назад была приобретена фигурка, и после долгого кряхтения хозяина удалось заполучить ее номер. Филис взяла паузу, чтобы обдумать предложение. Но правда состояла в том, что даже за треть от предложенной суммы она готова была обставить лиарами весь Перхем и Дорсет впридачу. Хотя для крупных форм квартира на Роквелл Авеню решительно не годилась. Размеры дверного проема и узкий коридор могли помешать большому искусству. Поэтому, подписав контракт с мэрией на семь фигур и получив внушительный аванс, Филис сняла одно из складских помещений напротив городского кладбища, рядом с мастерской по производству надгробий. График работы остался прежним. На всякий случай она предупредила офис шерифа, что занимается творчеством по ночам, дабы избавиться от визитов патрульных. Все же колеблющийся свет в окнах (Филис работала при свечах) в окружении могильных плит, как давних, так и еще не проданных, смотрелся диковато. Если бы местной публике хватило воображения, городом поползли бы зловещие слухи о старой ведьме, которая, пользуясь силами мертвецов, ваяет белых бесформенных големов посреди могил. Но обывателям было плевать. Через месяц после открытия обновленного парка в Канби пришли заказы из Биллингса и Эльма. Следом поступил огромный – 34 композиции – контракт с одним из национальных парков. В последнем, правда, решительно настаивали, что готовы обеспечить мастерскую на месте, а это не совсем нравилось Филис. Газеты штата стали писать о лиарах. Национальный еженедельник «Дом и сад» опубликовал обширное интервью со скульптором, поместив несколько снимков лучших работ. Наконец, один из ведущих эстетов рассмотрел в «танце глины» «экзистенциальную потенцию», «момент зарождения ипостаси самой в себе, когда ни одно из будущих воплощений еще не явлено миру, и все – только мятежный порыв, только импульс, только оголенная страсть жизни». Эти строки так поразили Филис, что она заучила их наизусть, попутно поражаясь глубине своей творческой концепции. За это стоило выпить. Она накупила самого лучшего алкоголя почти на 900 долларов, блок сигарет, курицу-гриль, пару салатов и под Ростроповича пила двое суток напролет, из которых последние десять часов в состоянии лежа. Пара дней ушла на то, чтобы прийти в себя и привести в порядок квартиру. Оправившись, она обнаружила на автоответчике среди прочих сообщение из Вашингтона. В корпоративном отделе национального ритейлера «Эйс энд Спэйс» (16 тысяч магазинов в США и Канаде) интересовались, не задумывалась ли она о том, чтобы открыть авторскую коллекцию скульптур для частного сада. Оказалось, люди стали искать копии увиденного в парках, но не в натуральную величину, а, скажем, в масштабе один к трем, один к пяти. Такие работы весьма органично могли бы вписаться в зеленые экстерьеры, как на лужайках перед домом, так и на заднем дворе. Филис прослушала сообщение трижды. Она сообразила, что сможет отобрать десять-двенадцать скульптур, чтобы воспроизвести их в среднем диапазоне для базовой коллекции. Плюс 5-7 новых для ежегодного пополнения. Коммерческая жилка заметно пульсировала на прикрытом пепельной прядью виске. Еще она подумала, что для промышленного литья вполне подойдут полые фигуры. Мастер-каркас можно было сделать из проволоки и ткани, протравленной эпоксидной смолой. Хотя, какое ей до этого дело? Пускай промышленники сами ломают голову. Тиражировать – их задача. А ее призвание – творчество. И она, впервые за долгие месяцы, подняв жалюзи, отворила окно мастерской настежь, словно бы впуская в нее внешний мир, пришедший с повинной после стольких десятилетий откровенного свинства. В это мгновение она заметила, как напротив дома остановился серебристый кабриолет.