Книга Пария - Грэхем Мастертон

Я проворачивал ключики в дверцах буфета, когда услышал, что кухонные двери закрылись. Они не захлопнулись с шумом, как от порыва ветра, а заперлись на старинный засов. Я замер с бьющимся сердцем, затаил дыхание и прислушался. Но я слышал только вой ветра, хотя и был уверен, что чувствую чье-то присутствие, будто в доме кто-то чужой. После месяца, проведенного в одиночестве, месяца абсолютной тишины, я стал чувствителен к малейшему шелесту, легчайшему скрипу, каждому шагу мыши и более сильным вибрациям, вызываемым человеческими существами. Люди резонируют, как скрипки.

Я был уверен, что в кухне кто-то есть. Кто-то там был, но я не чувствовал никакого тепла, не улавливал ни одного из обычных дружелюбных звуков, означающих человеческое присутствие. Удивительно. Как можно тише я прошел по коричневому коврику к камину, в котором все еще тлела вчерашняя зола. Я поднял длинную латунную кочергу с тяжелым ухватом в форме головы морского конька и взвесил ее в руке.

Навощенный паркет в холле запищал под моими босыми ногами. Напольные большие часы фирмы „Томпион“, свадебный подарок родителей Джейн, издавали задумчивое медленное тиканье изнутри корпуса красного дерева. Я остановился у двери кухни и прислушался, пытаясь уловить легчайший шум, тишайший вздох, слабейший шелест материала, трущегося о дерево.

Ничего. Только тиканье часов, отмеряющих продолжительность моей жизни, так же, как отмеряли жизнь Джейн. Только ветер, который так и будет гулять в проливе Грейнитхед, когда я отсюда уеду. Даже море как будто утихомирилось.

— Есть ли кто-нибудь? — закричал я голосом сначала громким, а потом сдавленным. И стал ожидать ответа или отсутствия ответа.

Было ли это пение? Отдаленное, приглушенное пение?

Мы выплыли в море из Грейнитхед

Далеко к чужим берегам…

А может, это всего лишь сквозняк свистел в щелях дверей, ведущих в сад?

Наконец я нажал на ручку, заколебался, но все-таки открыл дверь кухни. Ни скрежета, ни скрипа. Я же сам смазал маслом петли. Я сделал шаг, потом другой, может, слишком нервно, шаря рукой по стене в поисках выключателя. Люминесцентная лампа замигала и засветила ровным светом. Я инстинктивно поднял кочергу, но сразу увидел, что старинная кухня пуста, и опустил ее.

Двери в сад были закрыты на ключ и на засов. Ключ лежал там, где я его и положил, на тихо урчащем холодильнике. Чистенький настенный кафель весело блестел: ветряные мельницы, лодка, тюльпаны и сабо. Медная утварь, висящая рядами, слабо поблескивала, а кастрюля, в которой я вчера варил на ужин суп, все еще ждала, пока я ее помою.

Я открывал шкафчики, хлопал дверцами, поднял страшный шум, чтобы увериться, что я — один. Я послал угрожающий взгляд в непроницаемую темноту за окном, чтобы отпугнуть любого, кто мог таиться в саду. Но увидел лишь неясное отражение своей перепуганной физиономии, и именно это испугало меня больше всего. Страшен даже сам страх. А вид собственного страха еще страшнее.

Я вышел из кухни и в коридоре еще раз громко, но осторожно вопросил:

— Кто там? Есть ли кто здесь?

И снова в ответ — тишина. Но у меня было удивительное тревожное чувство, что кто-то или что-то передвигается рядом со мной, будто невидимое движение вызывает дрожание воздуха. Меня также пронизало ощущение холода, чувство затерянности и болезненной грусти. То же самое испытывает человек после дорожной катастрофы или когда ночью слышит диссонирующий рев младенца, боящегося темноты.

Я стоял в холле и не знал, что делать; более того, я не знал, что мне думать. Я был совершенно уверен, что дом пуст, что в нем нет никого, кроме меня. У меня не было никакого конкретного доказательства, что кто-то чужой вторгся внутрь. Никаких выбитых дверей, никаких разбитых стекол. И все же не менее очевидно было, что атмосфера дома подверглась тонкому изменению. У меня появилось впечатление, что я вижу холл в иной перспективе, как негатив, перевернутый на сто восемьдесят градусов.

Я вернулся в кухню и снова заколебался, потом все же решил заварить себе чашечку чая. Пара таблеток аспирина также должна мне помочь. Я подошел к плите, где стоял чайник, и к своему крайнему удивлению увидел, что из его носика выходит тонкая струйка пара.

Кончиками пальцев я коснулся крышки. Она была горячая. Я отскочил и подозрительно уставился на чайник. Мое собственное лицо, отраженное в нержавеющей стали, уставилось на меня с таким же подозрением. Я и в самом деле хотел вскипятить чайник, но действительно ли я поставил его? Я не этого припомнить. Однако, в таком случае, вода должна была закипеть минуты через две-три, и чайник что, выключился автоматически?

Возможно, я сам его и выключил. Просто я был чересчур измучен. Я полез в буфет за чашкой и блюдцем. И тогда я услышал снова, на этот раз совершенно отчетливо, то же тихое пение. Я застыл, напряг слух, но все стихло. Я вынул чашку, блюдце и сахарницу, а потом включил чайник, чтобы еще раз вскипятить воду.

Может, неожиданная смерть Джейн задела меня больше, чем я сознавал? Может, каждый, кто потеряет близкого человека, переживает удивительные видения и иллюзии? Юнг ведь говорил о коллективном подсознании, сравнивая его с морем, в котором мы все плаваем. Может, каждый умирающий ум создает на поверхности этого моря волну, которую чувствуют все, но особенно самые близкие.

Вода уже почти кипела, когда блестящая поверхность чайника медленно начала запотевать — так, будто температура воздуха резко упала. Но ночь была холодной, поэтому я не очень удивился. Я пошел на другой конец кухни, принести старую жестянку с чаем. Когда я возвращался, пару секунд мне казалось, что на запотевшей поверхности чайника я вижу какие-то буквы, как будто написанные пальцем. Но тут вода закипела, чайник выключился, и пар исчез. Я внимательно осмотрел чайник, разыскивая какие-нибудь следы. Я наполнил чашку и еще раз включил чайник, чтобы проверить, не появятся ли буквы снова. Проявилась какая-то каракатица, напоминающая букву „С“, еще какой-то знак, похожий на „П“, и ничего больше. Без сомнения, я медленно сдвигался по фазе. Я унес чай в гостиную и сел у еще теплого камина, отпил глоток и попробовал рассуждать логически.

Это не могли быть буквы. Чайник наверняка был грязным, и на жирных местах пар конденсироваться не мог. Я не из тех, кто верит в вертящиеся столики, самопишущие блюдца и контакты с иным миром. Я не верил в духов и прочий оккультный вздор: психокинез, передвигание пепельниц силой воли и так далее. Я не имел ничего против людей, которые верят в такое, но сам не верил. Вообще. Мне никогда не было присуще бездумное отрицание сразу всех сверхъестественных явлений; может, другие и сталкивались иногда с чем-то таким, но я нет. И от всей души молился, чтобы со мной такого не случилось.

Прежде всего я не хотел допускать мысли, что мой дом может быть одержим, особенно духом кого-то, кого я знал. Особенно, храни меня Бог, духом Джейн.

Я сидел в гостиной, не смыкая глаз, потрясенный, глубоко несчастный, пока часы в коридоре не пробили пять. Наконец суровый североатлантический рассвет заглянул в окна и выкрасил все в серый цвет. Ветер стих, дул только холодный бриз. Я вышел через задние двери и прошествовал босиком по траве, покрытой росой, одетый только в халат и старую куртку на меху. Я остановился у садовых качелей.