Книга Октавиус - Эрнест Марцелл

Заведение было полно народу, как всегда в эти часы, и я сразу же направился в бар, где мгновенно узрел своих пятерых друзей за одним из столиков. Они разом привстали, приветствуя меня, и я подсел к ним. Естественно, сразу же начать с обсуждения своей проблемы я не хотел, решив заняться этим немного позже, когда атмосфера станет совсем теплой. Поэтому для начала мы подняли первый тост, как всегда, за нашу маленькую компанию, и начали партию в вист. Возможно, что в тот вечер мы в самом деле сообща нашли бы какой-нибудь предлог для выемки у моего папаши такого куша, однако развернувшиеся вскоре события напрочь перевернули все мои планы с ног на голову…

– Вот что, – сказал я, вновь приподнимаясь. – Пойду, поздороваюсь с Роджером, а то совсем невежливо получается как-то. Вы пока сдавайте, я сейчас.

И встав, я двинулся к барной стойке, над которой висело громадное чучело акулы с приделанными к нему крыльями и где среди целой армии разнообразных бутылок, штофов, графинов и бочонков, на своем излюбленном месте, стоял хозяин этого заведения.

«Летучая рыба»

Это был высокий, грузный, тяжелый человек с черной как сажа кожей – по всей видимости, какая-то смесь негра и араба, обладающий меж тем удивительным для его внешнего вида проворством. Сколько ему лет, по внешнему виду сказать было трудно, – где-то около пятидесяти, так как седых волос в его черных, жестких кудрях не было. Лицо его, на удивление всегда чисто выбритое, с толстым носом и выпирающими вперед губами, характерными для негра, было надвое пересечено от лба до подбородка старым, зарубцевавшимся продольным шрамом, оставленным скорее всего абордажной саблей. Причем порез этот проходил по самой переносице, отчего создавалось полное впечатление, что у Роджера две совершенно разных половинки лица. Его левое мясистое ухо оттягивала громадная золотая серьга, а у правого отсутствовала добрая половина – это только усиливало контраст и словно подчеркивало двуличность его характера. В самом деле, со всеми, а в особенности с теми, кто был гораздо моложе его, он общался с удивительной, даже какой-то материнской лаской – мог приобнять, потрепать по плечу, а любимыми словами были: «Солнышко, детка, ласточка, мальчик мой…» При этом темные глаза его играли хитрыми искорками, что придавало его облику не притягательный, а, наоборот, зловещий и настораживающий вид. Своими повадками он напоминал медведя, ибо был так же непредсказуемо опасен, как этот зверь, и от него можно было ожидать чего угодно.

Личность его была так же туманна, как и его прошлое – никто не мог сказать о нем ничего конкретного. Про него ходили слухи, что в своем недавнем прошлом он был флибустьером, и не просто капитаном, а чуть ли не адмиралом – одним из самых отъявленных головорезов Карибского моря. Теперь же он по каким-то причинам отошел от дел, но, по всей видимости, оставался человеком с большим авторитетом среди берегового братства. Вполне возможно, что звали его вовсе не Роджер Галлахер, как именовали тут, и за его голову где-нибудь была назначена хорошая награда. Однако здесь он, судя по всему, был в законе и имел большие связи, а потому совать нос в его дела желающих не было. Весь Ливерпуль просто кишел подобными личностями, и особо любопытных или болтливых здесь ждала плачевная участь.

Во всяком случае, Галлахер прекрасно говорил по-испански и по-арабски, вместе с тем являясь непревзойденным сквернословом; показывал хорошие познания в математике и географии, но постоянным его спутником были короткая трубка в зубах и стакан джина. Жены у него не было; поговаривали, что у него их когда-то было аж три и всех их он, подобно Синей Бороде, прикончил по разным причинам. Когда он бывал пьян в доску (это случалось, как минимум раза три в неделю), тут-то наружу и выплывал его истинный нрав. Стентон божился, что прямо в его присутствии Галлахер в припадке пьяной ярости до смерти забил вызвавшего его гнев невольника, труп которого потом выкинули ночью прямо в гавань. Поэтому мы все очень осторожно общались с ним, но отношения наши были почти дружескими, и «Летучая рыба» была нашим любимым заведением. Галлахер всегда с особой теплотой встречал нас, отпускал в долг и являлся для нас неким непререкаемым авторитетом, одновременно пугающим своей непредсказуемостью и притягивающим какой-то внутренней, дикой силой. У него для нас всегда была приготовлена свободная комната (зачастую и не одна), где мы могли с полной свободой проводить время, если подцепляли где-то девок или пожилых матрон – все зависело от того, на кого пал в тот раз наш взгляд. Также он всегда мог прикрыть меня от какой-либо нежелательной встречи – к примеру, вдруг с какого-то перепугу сюда неожиданно нагрянул бы мой отец…

«Летучая рыба» хоть и имела статус таверны, но вполне могла составить конкуренцию многим кофейным домам не только Ливерпуля, но даже Лондона. И хотя здесь невозможно было встретить лорда из парламента или графа, но простым матросам, мастеровым или грузчикам вход сюда был заказан. Сюда ходили капитаны кораблей, купцы, владельцы контор и другие состоятельные люди. Самого Галлахера частенько можно было видеть в компании различных подозрительных личностей, обсуждающих с ним, по всей вероятности, какие-то темные делишки. Разумеется, что в такое время мы старались ничем не привлекать его внимание, просто сидя своей компанией, но зачастую он сам любил присесть к нам, дабы поболтать о всяких мелочах. Вот и сейчас, еще издали увидев меня, он приветственно приподнял свою огромную пятерню…

По вечерам в «Летучей рыбе» собиралось огромное количество народа – на импровизированной сцене выступали танцовщицы. Можно было с уверенностью сказать, что в те часы помещение трещало по швам и внутри невозможно было протолкнуться, так как те, кому не хватало сидячих мест, толпились в проходе. Виной тому была особая популярность одной из танцовщиц, на которой я уже давно заострил свое внимание. Это была молодая китаянка – чуть старше семнадцати лет на вид, она была самой юной из всех семи танцовщиц этого заведения (три из которых были негритянскими невольницами). Маленького роста, коротко стриженная, тонкая, гибкая, издали похожая на мальчика – но именно благодаря ей публика валом шла в «Летучую рыбу».

Я частенько видел эту девушку на улицах Ливерпуля: то издали замечал ее на городском рынке, то она шла куда-то по набережной, то стояла у окна на втором этаже «Летучей рыбы», там, где жила прислуга, и долго смотрела на высокие мачты и реи кораблей в гавани. Вечно одетая в какие-то нелепые, безразмерные балахоны с капюшонами, в которых она словно старалась спрятаться от всего мира, Мулан – так было ее имя, – словно прокаженная, сторонилась людей, избегая всяких знакомств. С первого же взгляда на нее было ясно, что мужчины у нее никогда еще не было, и похоже, что она до смерти боялась их. И я ни разу не видел, чтобы она разговаривала с кем-то, исключая самого Галлахера или лысого музыканта, играющего в «Летучей рыбе» на фисгармонии. Она избегала лишней встречи даже со своими же танцовщицами и являла собой полного отшельника, редко покидающего пределы своей комнаты. Любой, впервые увидев ее на улице, равнодушно прошел бы мимо нее, и в памяти его даже не отпечатался бы момент встречи с этим совершенно безликим существом. По всему было видно, что она не была невольницей, но и свободным человеком ее тоже назвать было нельзя – место такому человеку было явно в монастыре, и совершенно непонятно, что она делала в мирской жизни. Но совершенно другое начиналось, когда Мулан выходила на сцену…