Книга Все, кого мы убили. Книга 2 - Олег Алифанов

Я сдул песок и перечитал последнюю приписку. Ничего более глупого я ещё не писал в жизни, однако именно вопиющая несуразность должна подсказать моему другу, что высказать правды я не мог. Недруги же, читая письмо, хотя и не поверят тоже, но придраться им будет не к чему.

2. Серапион

Но ещё кое-что хотелось выяснить мне, прежде чем пуститься в долгие поиски. И цель моя, по счастью, находилась в середине моего пути.

Прохора пришлось снова отрядить в Автомедоны, и к утру повозка с парой добрых рысаков стояла у ворот. С собой я взял лишь самое необходимое. Быстрота – вот чего желал я теперь. Догадки одна ужаснее другой воевали в голове моей, и казалось, что без разговора со Стефаном никак не решиться мне, что делать дальше. Иной раз находила меня мысль, что всё в жизни моей стянулось в этом проклятом узле, что не могу я и шагу ступить без разрешения живого этого вопроса. Можно, можно бы снестись и письмом, меланхолично проводя время, покуривая кальян в ожидании ответа, но тут уж я обманывал себя разными причинами. Ехать, только ехать, и притом чем скорее, тем лучше. Хлебников, чувствуя мрачный настрой мой, погонял проворно, пообещав мне к исходу шестого дня достичь Лавры преподобного Саввы.

Итак, сначала Дашков с Воробьёвым. Потом Андрей Муравьёв. Теперь я. Если и Стефан вовлечён в нашу странную неведомую цепь, то мне останется только задаваться вопросом: где начало и конец ей? Широкие плечи Прохора маячили передо мной скрытым намёком. Словно бы возражая моим сомнениям, он раз повернулся: «А и хороши турецкие шлейки! Куда легче и удобней наших хомутов». Но ведь не могу же я проверить всех неименитых и не оставивших заметок персон, кто служит, воюет и путешествует по Востоку, не могу гоняться за каждым поклонником, прошедшим путь сей и только ещё готовящим себя к нему!

В Иерусалиме мы не задержались, и, переночевав на патриаршем подворье, покинули город через Яфские ворота и поворотив сейчас же налево, к нижнему Гигонскому водоёму. Дорога шла параллельно стен Иерусалима, постепенно понижаясь, оставляя справа гору Злого Совещания. В потерянных чувствах миновал я сады Соломона, тысячелетнее древо пророка Исайи, Кедронским потоком достигнув ущелья, по краям которого бедуины пасли свои стада коз. По мере того, как монастырь приближался, внутренний голос мой открывал и иную правду: нуждался я в духовном совете и просвещении. Столько уж времени носило меня по Святой Земле, куда безнадёжно мечтают перенестись миллионы божьих тварей – и так и не обрёл я истинной цели. А паче того, утратил и тот душевный восторг, которым движим был на пути к Иерусалиму. Что же взамен? Пуды каменных таблиц и несметный ворох эпистол, по большей части оказавшихся торговыми отчётами и долговыми расписками средневековых купцов? То ли это, ради чего я трачу лучшие годы жизни в местах, первейших всех в мире?

По пересохшему дну мы приблизились к обители, построенной уступами на ужасной крутизне, и поднялись вверх, содрогаясь невольно при каждом повороте. Всё здание обнесено высокими стенами, и больше имеет вид укреплённого замка, нежели убежища для мирных иноков. На самой вершине две четвероугольные башни служат монахам подзорными каланчами. Тут вспомнил я слова Даниила игумена: дивно несказанно, кельи приклеены к скалам, как звёзды к небесам – и действительно, дивно и чудно: над обрывом скалистым Кедрского потока, обнесённые стеной, лепятся одна келия к другой, две башни, одна, Юстиниана, составляет верхний исходящий угол обители, а другая, вне стен, соединялась стеною с Юстиниановой и составляла другой угол.

Прохор ударил в колокольчик, но и без того уже нас заметили с башни, немедленно ворота отворили, и стоило лишь ступить нам под своды врат, как раздался словно бы отовсюду гул большого колокола. Один лишь удар породил долгий раскат отражавшихся от всех стен звуков, которые будто бы понеслись в ворота, где замерли мы, благоговейно им внимая.

Искать друга не пришлось: простирая объятия, уже летела навстречу мне его фигура в длинных облачениях, едва касаясь земли. Статью, осанкой и особенно взглядом – прямым и лучистым, он выделялся из всей братии, более напоминая настоятеля или архиерея.

– Не Стефан уж, – предвосхитил он мой вопрос, когда облобызались мы трижды. – Ноября двадцать первого числа, того памятного тридцатого года, – поведал он мне степенно, – свершилось второе моё рождение. Многогрешный, принял аз от руки митрополита Мисаила пострижение во иноческий чин и имя Серапиона, монаха патриаршего сего монастыря, так-то вот, Алексей Петрович.

– Простите… я догадывался, но не знал наверное. А письмами беспокоить не стал.

Куда-то отступили тревоги мои, и захотелось мне провести здесь не один день. Спешил, мчал, ожидая встречи нетерпеливо, чтобы с порога выплеснуть свои заботы, чтобы настойчиво требовать ответа, а теперь вот приехал и радовался простому и забытому явлению.

– Ну, пойдёмте, – пригласил он, – отрясём прах дорожный, покажу вам обитель. Вовремя вы приехали, аккурат к всеночной.

Боже, как же угораздило меня запамятовать о Крестовоздвижении! Но сознаваться уж стыдился, хоть душа и устремилась вознести молитву. Шли мы по тропинке мимо олив, чем-то напоминавших ивы, провисшие под тяжестью наливавшихся плодов. Двор наполняла радостная суета. Там и здесь сновали поклонники. Монахи суетились, подводя тали с лесов. А друг мой, которого мысленно именовал я ещё именем земным, продолжал:

– Вот, каков ныне праздник Воздвижения Креста. Не только одной памятью об эпохе Константина, но и сегодняшним действом. Воздвигаем кресты сами на храмы, как первые христиане после гонений. Скажете, пустое, символ? Ну и император Александр символами не брезговал, умышленно заключая в Ахене союз в день сей, подчёркивая, что интересы Европы скрещиваются на Гробе Господнем. Первый колокол откопали намедни, да подвесили. Он лет триста в земле пролежал. Еле нашли. Вовремя, вы, в самый раз прибыли. Зря только, что не сообщили заранее, я бы вам кельи устроил, а теперь придётся вам, Алексей Петрович, у меня на тюфяке ночевать. Да у меня комнатка славная, просторная для двоих, так что не потесните. И товарищу вашему подыщем местечко. Поклонников много нынче прибыло, а к ночи и того больше ждём. Как за Мегеметом Али Сирию утвердили, Ибрагим-паша закон издал о великой терпимости в вере. А как поборов меньше стало, так и деньги на ремонт нашлись. А то раньше знаете, чем они тут жили? Оливками да хлебом, на праздники финики – вот и вся пища. Монахов довели до крайности. Монастырь одних официальных поборов тысячу кошельков в год платил за право владения святыми местами, а это на рубли круглым счётом составляет сто тысяч серебром, а ещё дамасскому паше, иерусалимскому мулле, семействам местных вымогателей, мусселимам, катибам, членам мехкеме – всего выходило до полутора тысяч кошельков добавочно. Чтобы окно починить – ещё тысяч двадцать пиастров отдай судилищу. Ну, и пени по всякому удобному случаю. Но Ибрагим-паша руки обещал рубить грабителям святынь и паломников, и отрубил две-три самых непонятливых. Они, вишь ты, следовали запрету не брать из рук поклонников денег в горах Иудейских, заставляли сперва на землю кидать, так он им и объяснил, как широко надо толковать новые законы. Зато погляди, какая благодать настаёт!