Книга Сторонние наблюдения (сборник) - Анатолий Вульф

Удовлетворенный ответом, я пошел дальше, по витиеватой улочке, вымощенной булыжником. Мой взгляд остановился на старинной деревянной двери, ведущей во дворик. На двери красовались корявые надписи, оставленные туристами, мечтающими увековечить свой визит на Монмартр.

Среди них выделялись вырезанные с особым нажимом: «Артур из Киева» и «Машка-милиция». Почему эта Машка решила отождествить себя с милицией, навсегда осталось для меня загадкой.

На ланч я остановился в приятном и навевающем романтические грезы кафе. Заказав себе сэндвич на багете, отправился в туалет. И вот тут я обомлел: в туалете, совсем как на советском полустанке, красовалась дырка в полу с двумя металлическими педалями в форме ног по бокам. Правда, в отличие от советского собрата, тут пахло не парашей, а ароматизатором и посетители туалета явно точнее попадали в отверстие, так как вокруг него было чисто.

Покончив с ланчем, я постоял в раздумье возле знаменитого кабаре Au Lapin Agile, где бывали Пикассо, Модильяни, Аполлинер и Утрилло, а затем отправился вниз по длинной лестнице на Rue Foyatier. В самом низу, возле металлической ограды, сидел бомж, а перед ним полуденным пикничком на развернутой газете красовались нарезанная вареная колбаса, очень похожая на докторскую, уже откусанный багет и бутылка вина. Бомж налил дрожащей от похмелья рукой вино в пластиковый стаканчик и с явным удовольствием отпил оживляющую влагу.

Вскоре я оказался возле Сены. Здесь вдоль набережной расположились очаровательные лавочки, полные всякой всячиной из прошлой жизни. Я долго разглядывал старинные плакаты, диски, журналы и массу старых, забытых и вышедших из употребления вещей. Теперь они могли служить прекрасными сувенирами, несущими куда более сильный эмоциональный заряд, чем металлические брелки в виде Эйфелевой башни.

На противоположной стороне, как оказалось совсем не широкой, болотно-зеленой Сены группа бомжей распивала свой аперитив. Один из них повернулся к реке, расстегнул ширинку и, при ярком полуденном свете, на виду у толп проходящих вдоль набережной туристов, принялся мощной струей добавлять желтизны и вони в и без того уже засранную воду.

С величайшим удовольствием я посидел на скамейке возле Собора Парижской Богоматери, представляя себе, что из него вдруг выйдет горбун Квазимодо или пройдет передо мной красавица Эсмеральда. И даже голуби, порхающие перед собором, казались мне не такими, как в других городах, как будто они сами являлись частью этой истории.

На другой день я побывал в Лувре, затем съездил в Версаль, посетил Центр Жоржа Помпиду, походил по местам Пабло Пикассо и вдоволь посидел в уличных кафешках, окунаясь в местную атмосферу.

И когда мой самолет стал набирать высоту, стремительно унося меня обратно домой, в Америку, оставляя за иллюминатором быстро удаляющийся Париж, я уже опять тосковал о нем, а в голове звучали слова из песни Высоцкого: «В общественном парижском туалете есть надписи на русском языке!»

Боршт

За тридцать лет жизни в Америке я так и не смог понять почему американцы произносят борщ как «боршт». Вероятно, кому-то пришло в голову, что русская буква “щ” будет звучать в английском наиболее близко к ее нормальному русскому произношению, если ее изобразить сочетанием букв “scht”. Таким образом получился borscht. Если к этому боршту прибавить еще и бабу’шку, обозначающую не старушку, а только платочек, как неизменный атрибут одежды русских бабулек, то мы начнем понимать, как представляют себе русскую культуру средние американцы. И уж конечно никак нельзя не упомянуть “русский рулет”, о котором я ни разу не слышал, пока не приехал в Соединенные Штаты. Впервые услышав название Russian roulette, я естественно представил себе любимый мной с детства маковый пирог. Каково же было мое удивление, когда мне объяснили, что Russian roulette – это смертельная игра с заряженным одной пулей револьвером!

В освоении английского языка мне очень помогал телевизор. Первые пару лет в Америке я от него просто не отходил. Смотрел все подряд, пытаясь уловить смысл и набраться полезных для новой жизни выражений. Пересмотрел совершенно невероятное количество фильмов, благо, они демонстрировались круглосуточно. И всякий раз, когда в этих фильмах показывали русских, я ничего не мог понять в их птичьем языке и узнавал о смысле сказанного только из английских субтитров. Неужели, думал я, в стране, куда переехали сотни тысяч русских, не нашлось хотя бы завалященького русского актера или просто человека, говорящего на нормальном русском языке? Также меня поразило, что во всех американских фильмах иностранцы изображались иммигрантами. Даже если это была экранизация, например, «Преступления и наказания» Достоевского и, соответственно, действие происходило в Санкт-Петербурге, где герои должны были общаться друг с другом на предполагаемом родном им русском, они все говорили по-английски с деланным русским акцентом. От этого создавалось полное ощущение, что все герои этой всемирно известной трагедии, что называется, fresh off the boat (только что сошедшие с корабля) иммигранты. К несчастью, это правило и по сей день неизменно применяется в американском кинематографе. Французы, разгуливая по Елисейским полям у себя дома в Париже, почему-то воркуют друг с другом на сюсюкающем английском. Немцы в Берлине тарабанят друг друга рубленными, как из гранита, английскими фразами, а итальянцы в Палермо заканчивают каждое английское слово с лишней гласной на конце.

Нашумевший в свое время Спутник, удачно заброшенный из СССР в космос, очевидно, из конкурентных соображений, стал неизменно называться в Америке Спатником. Хотя любой, никогда не изучавший никакого иностранного языка американец спокойно мог бы произнести это слово правильно. Это вам не букву «ы» выблевать.

Давным-давно, еще в советские восьмидесятые годы, приехал к нам как-то в гости изучающий русский язык студент из Принстона. Притащил нам сумку с подарками от родственников из Америки. Мы его, конечно, окружили заботой, поводили по музеям, показали Питер, пригласили на дачу. Вечерком сели пить чай, он и спрашивает: «Дайте, пожалуйста, кипячок». Мы переглянулись, – «Что это такое?» – спрашиваем.

– Это варёная вода, – отвечает он.

Мы смеяться не стали, неудобно человека обижать, – «нет, – говорим, – такого слова, есть слово кипяток, то есть кипяченая вода». Ну, думаем, он нам сейчас спасибо скажет и запомнит правильное слово.

Фига с два…

– Нет, – говорит, – такое слово есть, я точно знаю, мне иммигранты в Америке сказали.

Тогда мы ничего не поняли, подумали, что какие-то старые иммигранты где-то на Аляске ему подсказали. У них там известно какой русский! Но позднее, побывав на Брайтоне в Нью Йорке и в других крупных городах Америки, где нашего брата пруд пруди, я бы не поручился, что такое он не мог услышать и от относительно недавних носителей русского языка.

Одна наша очень близкая знакомая всю жизнь преподавала русский язык в американской школе. У нее в классах попадались и дети русских иммигрантов. Однажды она поправила студента из русской семьи, назвавшего бензоколонку газстейшн. Студент категорически с ней не согласился, отметив, что у него в семье все говорят газстейшн и ни о какой бензоколонке он никогда не слышал. Кстати, его поддержали и другие русские студенты.