Книга Нелидова. Камер-Фрейлина императрицы - Нина Молева

— Разница характеров, мой друг.

— И это тоже. Госпожа Пушкина была любопытна к жизни. Все говорят: её московская юность была слишком стеснённой в материальных обстоятельствах и постоянных приказах матери. Она искала большого света и ни за что не хотела его потерять.

— Но Пушкин не мог ей обеспечить достаточной жизни. Она хорошо об этом знала. Вся Москва толковала, что жених вынужден был купить невесте всё приданое и не один раз давать отступного — под разными предлогами — будущей тёще. Наталья Ивановна Гончарова торговалась с зятем за каждый грош. Госпожа Пушкина все эти перипетии отлично знала: переговоры с ростовщиками, бесконечные расчёты...

— Надежды юности!

— И сватовство, тянувшееся столько лет! Вы сами передавали мне слова Катерины Ивановны, что этот брак служил удовлетворению...

— А, да! Удовлетворению двух самолюбий. Надо отдать должное бабушке, при всей своей мягкости она умеет быть беспощадной в оценках. Или трезвой. Скорее последнее. Так вот самолюбия жениха, слишком долго отвергаемого, и невесты, так и не нашедшей лучшей партии, несмотря на всю свою привлекательность. В конце концов, они оба — каждый по-своему — хотели блистать, быть в центре внимания и пренебрегли сразу же возникшей опасностью. В свете мало оказаться. Куда важнее — уметь быть, не теряя себя.

— Вы правы, мой друг, имение стало бы их спасением. А пресловутая сатисфакция — в свете и так стали бы говорить, что молодые влюблённые наслаждаются своим счастьем.

— Моя мудрая Настасья Львовна, вы судите как москвичка. В старой столице переезд из города в деревню совершается куда более естественно, да и городская жизнь во многом напоминает деревенскую. Иные правила, иная свобода.

— Вольно же было Пушкину так поспешить после свадьбы в Петербург! Разве что только от назойливости тёщи и невесток.

— И ещё одно доказательство брака без любви, которое приводила Катерина Ивановна: то, что мадам Пушкиной не было около ложа умирающего.

— Этого я не могу себе объяснить! Находиться рядом, за стеной, и не принять последнего вздоха, напутствия, благословения, наконец. Она даже не подумала о благословении детей умирающим отцом!

— Всё так. Пётр Андреевич вспоминал об этом с великой горечью. Но бабушка говорила и о другом: госпожа Пушкина не поехала проводить тело мужа. Никто не поехал из всей родни. Ни вдова, ни сестра, ни любимый брат, ни отец, ни друзья.

— Бог с ней, с семьёй, но вдова! Об этом толковала вся Москва. Она не приехала и с наступлением весны?

— Нет. Где там! Но, по-моему, самым страшным было не это. Александр только что проделал весь путь на Псковщину с телом своей матери. А его самого проводил лишь давний поклонник Надежды Осиповны — Александр Иванович Тургенев. И дядька, растивший Александра с пелёнок. Тургенев ехал, естественно, в возке, дядька — на дровнях, обнявши гроб. Всю дорогу. Говорили, на станциях его едва удавалось уговорить выпить горячего чаю. Морозы стояли лютые. Даже у жандармского полковника совесть зазрила, глядя на старика.

— Вы о дядьке и думали, мой друг?

— Нет, об ином удивительном обстоятельстве. Кажется, я не рассказывал вам, что вблизи Святых Гор поднялась метель. Ямщики заплутались и вывезли гроб в Тригорское, основательно напугав его обитателей. Прасковья Александровна Осипова зазвала всех путников переночевать. Но — гроб остался ночевать в дровнях, и если бы не так и не расстававшийся с ним дядька, превратился бы к утру в снежный сугроб. Дядька обихаживал его как мог и чуть не навзрыд плакал, благо оставался во дворе один-одинёшенек.

— Боже, какое пренебрежение и к такому человеку!

— Просто к человеку, дорогая. А на утро обоз потянулся в Святые Горы, только без так любившей поэта Прасковьи Александровны.

— Это рок. Но за что он был так безжалостен?

— В земной юдоли такого вопроса задавать некому. Вместо себя Прасковья Александровна послала в монастырь двух младших родственниц. Могилу кое-как выдолбили в мёрзлой земле рядом с могилой Надежды Осиповны, закидали мёрзлыми комьями в надежде на близкую весну, когда родственники займутся ею...

— Тщетная надежда.

— Вплоть до сегодняшнего дня. Мне трудно оспорить приговор Катерины Ивановны. Кто-кто, а она знала цену истинным чувствам. На погребении императора вдовствующая императрица так и не смогла её заставить стоять рядом с собой, хотя по положению былой фрейлины бабушка и имела на это право. В глазах придворного общества, во всяком случае. Она так расположилась во время траурных церемоний, что её невозможно было заметить. Зато на следующие после погребения дни она приходила в собор и оставалась там всё возможное время, ни с кем не делясь своими чувствами.

— Вы полагаете, Катерина Ивановна по-настоящему испытывала привязанность к императору? Это при его характере, семье, обращении с ней самой, наконец?

— Привязанность ничего бы не обозначала — она любила его. И уважала свою любовь.

— Какой вы применили удивительный оборот!

— Почему же? Человек должен уважать свои чувства. Если они настоящие. Если Господь благословил ими. Катерина Ивановна уважала. И всё-таки почему так долго нет от неё известий?..

* * *

Чувства наши сильнее мыслей наших.

А.П. Сумароков

Е.И. Нелидова, Селестин

Год за годом сон упрямо отступал к рассвету. Всё чаще не приходил совсем. Манил вязкой бесконечной дремотой. Обрывался вспышками памяти. Полустёртыми картинками. Забытыми словами. Замок тонул в тишине и шорохах. В ветряные дни отзывались тихим стоном каминные трубы. Ветки деревьев скреблись о ставни. Гулкими струйками срывался с кровель снег. Лопотали на ржавых осях флюгера.

Знала каждый звук. И — ждала. Утра ли? Или чуда? Медленно высвечивались проёмы окон. По краям тяжёлых портьер. Пели петухи. В кромешной тьме первые, будто робкие. С едва обозначившимися занавесками вторые. Вместе с первыми хлопнувшими дверями — третьи. Горластые. Неугомонные. Скрипели тяжёлые засовы. От кузницы раздавался перестук молотков. Перекликались сонными голосами кухарки. Мягко падали в коридоре связки соломы — истопники открывали печные дверцы, выбирали золу, гремели вьюшками.

Тихая суматоха начиналась на хозяйской половине. К её комнатам не подходил никто. Её мир — она и Селестин. Приговорённая к ней Селестин. Почти ровесница. Неизвестно почему не вернувшаяся на родину, хотя всю жизнь старательно копившая деньги: «О, мадам, это для Франции!» Для Франции, где давно успели умереть близкие, родные, а дальние забыли о её существовании. В конце концов, многого ли можно ждать от камеристки отставной фрейлины? Никто ничего не ждал, и Селестин с её трезвым умом себя не обманывала. Просто это была её мечта. Её чудо, которому не суждено было состояться. Целыми днями она хлопотала. Требовала. Напоминала прислуге о своей всеми забытой госпоже. «Мадам хочет!» «Мадам предпочитает!» «Мадам любит или не выносит!» Останавливать Селестин не имело смысла: «Но ведь такова воля графини. Разве не так, мадам?» Милая и тоже единственная Таша, досточтимая графиня Буксгевден[1], самая близкая подруга с институтских лет и на все времена. Что ж, они не могли надоесть друг другу до необходимости расстаться. Просто стали частью друг друга. И всё же... Свой дом... Свой...