Книга Найти и обезглавить! Том 1 - Роман Глушков

– Или, может быть, это она дрючит вас скопом, заставляя участвовать в своих нечестивых богохульных ритуалах? От которых все вы сгниете заживо, если только еще раньше не передохнете на плахе, – добавил полковник. Он служил гранд-канцлеру довольно долго, и сегодня отец считал его не только слугой, но и лучшим другом, которому дозволялось в неофициальной обстановке открывать рот без разрешения.

Вопрос отца насчет приятелей Кормильца был вовсе не праздный. Он верховодил кучкой столь же отпетых разбойников, у которых могло хватить дерзости попытаться отбить у нас своего вожака. Поэтому гвардейцы пребывали начеку, даром что это место не подходило для засады. Во время своего последнего нападения на одну из пригородных караванных стоянок Хайнц потерял троих подручных, и сейчас в его банде насчитывалось что-то около десятка человек. Не слишком много, но каждый из них был отпетым головорезом, а вместе они вполне могли дать нам бой, пусть даже это грозило им если не разгромом, то новыми серьезными потерями.

– Можешь радоваться! – проговорил уставшим сиплым голосом Кормилец, вытаращившись исподлобья на гранд-канцлера. – Все мои люди мертвы! Их только что перебили на берегу Вонючего ручья, в полутора выстрелах отсюда. Я – последний из нас, кто выжил.

– Да неужели?! И кого мне нужно за это благодарить? – удивился отец. Вряд ли он поверил бы разбойнику, будь тот схвачен после очередной облавы. Но доселе неуловимый Хайнц допустил сегодня настолько идиотскую ошибку, что становилось очевидно: он был чем-то панически напуган, из-за чего пустился наутек, забыв обо всякой осторожности. А что еще могло напугать этого легендарного народного героя, если не ужасная гибель его собратьев?

– Это сделал кригариец, – ответил пленник. И взволнованно оглянулся в ту сторону, откуда он сюда прибежал.

– Кригариец?! Самый настоящий?! – вырвалось у меня. Вздрогнув от столь неожиданного известия, я даже нечаянно уколол лошадь шпорами, и она возмущенно заржала и заходила на месте.

Солдаты после такой новости тоже стали удивленно переглядываться. Да и отец с Дункелем, надо полагать, были слегка ею ошарашены, хотя и не подали вида. Но наибольшее восхищение она, конечно же, вызвала у меня – юного, глупого и впечатлительного Шона Гилберта-младшего. Еще бы! Ведь, если пленник не солгал, всего в одном с половиной полете стрелы от нас находился самый настоящий кригариец – один из пяти выживших на сегодняшний день монахов, исповедующих культ богини войны Кригарии! Исповедующих втайне, поскольку культ этот был давно под запретом, а саму Кригарию объявили языческой богиней, поклонение которой сурово наказывалось. Впрочем, когда ее монахов стало можно пересчитать во всем мире по пальцам одной руки, курсоры Громовержца оставили их в покое, перестав преследовать их и вообще обращать на них внимание. Тем более, что кригарийцы сами к этому не стремились, отказавшись проповедовать свою веру и не возводя больше нигде свои капища и монастыри.

Разбредясь по свету, они занимались делом, которое у них лучше всего получалось: воевали на стороне тех, за чьи интересы им было не зазорно проливать кровь. Само собой, не бесплатно. Как раз наоборот, монахи-кригарийцы, коих обучали воинскому ремеслу с малолетства, знали истинную цену своим талантам и продавали их с наибольшей для себя выгодой. Что в итоге сделало их героями многочисленных легенд, которые я выслушивал в детстве с горящими глазами и развешенными ушами. Так что нетрудно представить, в какое я пришел возбуждение, узнав, что один из моих кумиров вдруг взял и объявился под стенами Дорхейвена – города купцов, лавочников и караванщиков, но уж точно не легендарных воинов и курсоров.

Рассерженный моей несдержанностью, отец обжег меня суровым взглядом, и я стыдливо потупил взор. Он мог бы снисходительно относиться к моей одержимости подобными историями, если бы для меня был от них хоть какой-то прок. Но, заслушиваясь и зачитываясь ими, я, однако, рос вовсе не боевитым, а замкнутым ребенком, и это отца безмерно огорчало. А меня – и того пуще, ведь отцовское огорчение мною всегда выливалось в издевки, ругательства и затрещины.

Конечно, будучи трезвым, он держал себя в руках и высказывал мне упреки с глазу на глаз. Проблема в том, что пьяным он тоже бывал частенько. И когда в такие моменты я попадался ему не под настроение, он отыгрывался на мне по полной, невзирая на то, в чьем присутствии это происходило. Причем страдал я не только за себя, но и за свою старшую сестру Каймину, которая, не выдержав мерзкого отцовского характера, удрала восемь лет назад из дома. И ладно бы просто удрала! Но нет, желая нарочно досадить папаше, она прибилась в один из борделей Тандерстада и постаралась, чтобы весть об этом непременно дошла до Дорхейвена. После чего я и стал отдуваться перед отцом за нас обоих, выслушивая его пьяную брань и снося пощечины. Не слишком частые, но от этого они не становились менее обидными. И заступиться за меня было некому – наша с Кайминой мать Левадия умерла еще при моем рождении, и я знал ее лишь по портрету в нашей гостиной. Которому и жаловался иногда на свои беды, пускай и знал, что нарисованная мать все равно ничем мне не поможет…

А Дункель тем временем задал Хайнцу новый вопрос, закономерно вытекающий из предыдущего:

– И на которого из пяти кригарийцев у вас, безмозглых идиотов, хватило ума напасть?

– Понятия не имею, – помотал головой Кормилец. – Но это точно был один из них. Не верите – езжайте и сами проверьте. Полагаю, монах все еще торчит на том берегу. А если и ушел, то недалеко. Он таскает за собой тележку с оружием, а лошади у него нет.

– Проверим, – пообещал гранд-канцлер. – Но сначала разберемся с тобой. Сегодня ты у нас главный почетный гость, а не какой-то там кригариец.

– Да уж не сомневаюсь, что разберетесь, – невесело усмехнулся разбойник. – Палач Дорхейвена, небось, давно наточил свои пыточные инструменты, дожидаясь, когда я встречусь с ним на главной площади и ступлю на его помост.

– А вот это вряд ли, – возразил отец. – Ишь чего захотел – войти в историю вторым великомучеником Орхидием! Даже не мечтай. Ты слишком долго кормил чернь ворованной жратвой, поил ее ворованным вином и рассыпал перед нею ворованные деньги, чтобы рассчитывать от меня на публичную казнь. Я не собираюсь дарить тебе посмертную участь народного героя-страдальца. Я даже не стану гноить тебя в Судейской башне, как бы мне ни хотелось растянуть твои страдания на годик-другой. Просто у ее стен слишком много ушей, слухи о твоей поимке сразу разлетятся по городу, и чернь начнет роптать. Но если ты вдруг бесследно сгинешь, уже через полгода никто о тебе и не вспомнит. Закон дешевого борделя: любовь, которую ты покупаешь за еду, кончается сразу же, как только кончается эта еда. И когда это случится, все подумают, будто ты залег на дно, как любой другой бандит, который вволю наворовал и решил завязать со своим преступным прошлым. А теперь скажи: сколько народных героев ты знаешь, которые закончили свои дни, живя под чужой личиной и транжиря втихую награбленное добро?… То-то и оно, что ни одного. Твоей истории, Кормилец, будет не хватать яркого, трагического финала. А без него пропадет и вся история целиком. Ведь в недописанном виде она не заинтересует ни одного барда, которые хотят, чтобы слушатели их баллад плакали от переизбытка чувств, а не зевали от скуки… Правильно я говорю, Шон?