Книга Они пришли с войны - Сергей Самаров

– С какими ограничениями?

У нее улыбка сошла и с лица, и из глаз исчезла. Глаза стали серьезными.

– Извините, я ваши документы смотрела. У вас там и права на автомобиль, на танк, на боевую машину пехоты, на бронетранспортер. И даже лицензия на управление вертолетом, и документы на наградное оружие…

– Есть у меня такие документы, – согласился я.

– За руль вам садиться не разрешат и права на ношение оружия вас лишат. Поскольку статья об инвалидности будет психическая…

– Дураком то есть признают? – прямо и весело спросил я.

– Не совсем так. Просто неадекватным человеком. Не всегда способным отвечать за свои поступки. Только вы забудьте, что это я вам сказала…

– Я не болтун, Люся. Я – не подполковник Ослоухин…

– Солоухин… – поправила меня Улыбка, но глаза ее блеснули озорством. Это значило, что новое произношение фамилии заведующего отделением ей понравилось, и теперь это будет распространяться среди медперсонала больницы.

В палату зашел немолодой старший прапорщик Геннадий Кузьмич по кличке Геморрой Кузьмич. Ему только два дня назад геморрой прооперировали. В хирургическом отделении среди солдат, как я слышал, поговаривали, что кличка за товарищем старшим прапорщиком пришла из батальона мотопехоты, где он служил старшиной роты и где его так прозвали солдаты. Улыбка при виде старшего прапорщика покраснела, словно совершила откровенный служебный подлог, и торопливо встала с моей кровати, будто перед этим лежала там.

Я передал ей подписанные документы, она передала мне направление в психи, которое я, глядя ей в глаза, тут же скомкал в комок и забросил к себе в тумбочку. И сделал это так решительно, что сам даже не усомнился в том, что никогда ни в какой институт военной психиатрии на обследование или на лечение я не лягу.

Улыбка вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь. Она почему-то всегда, как я заметил, стесняется Геморроя Кузьмича. Но тому было не до нашего разговора. Он залез к себе в тумбочку и вытащил пластиковый пакет с едой. Геморрой Кузьмич всегда был готов жрать без перерыва на обед, чтобы не похудеть и не потерять великий авторитет, висящий у него на поясе. А после еды бегом бежал в туалет. Короче говоря, представлял собой фабрику высококачественных фекалий. Вот только не знаю я, просто как-то вопросом не задавался – он на унитазе тоже жует или нет…

* * *

Эта отправка на пенсию по инвалидности была, вообще-то, всеми ожидаема, но я в это не хотел поверить до конца. Наверное, просто потому, что прекрасно понимал, как это разрушит мою жизнь, к чему я, естественно, почти никогда не стремился, за исключением случаев, когда необходимо было рисковать собой при выполнении боевых заданий. Верить в инвалидность я просто не желал. Надежда всегда умирает последней. И она во мне жила, я надеялся, что произойдет чудо, все образуется, все останется по-прежнему. И сам предпринимал к этому ходы. Бегать начал тогда, когда врачи считали, что я уже должен уметь ползать. Но теперь свершилось худшее, и разрушение оказалось неизбежным. Рушилась не только жизнь офицера, командира лучшей роты бригады, о чем свидетельствовал вымпел, висящий на стене в ротной канцелярии. Три последних года моя рота по итогам всех проверок и сравнительных мероприятий бригады спецназа ГРУ признавалась лучшей среди себе подобных. А бригада называлась лучшей среди других бригад. А это уже само по себе значит, что моя рота лучшая по всем показателям во всей Российской армии, поскольку простая армия ни под каким соусом не может сравниться со спецназом ГРУ. К этому уже все привыкли, но с лучшей роты и спрашивали всерьез. И задания во время командировок на Северный Кавказ давали самые ответственные, которые могли оказаться не по плечу другим аналогичным подразделениям. И все это рушилось. Рушилась при этом и личная жизнь. Здесь я наивных иллюзий не строил. Ибо хорошо знал характер жены и даже говорил вслух, что смерть – это тот момент, когда щупальца моей жены не будут шарить по моим карманам после получения жалованья. Жена всегда очень любила, когда я уезжал в боевые командировки, поскольку такие командировки хорошо оплачивались. Она сама мне признавалась еще до свадьбы, что с детства была жадной. Я думал, что сумею ее перевоспитать. Не получилось. И она меня тоже не перевоспитала. Не смогла сделать не только жадным, но даже экономным. А как меня сделать таким, если я от рождения другой! И на этой почве между нами часто возникало взаимное непонимание, порой переходящее в серьезное фронтовое противостояние с применением всех видов тяжелой артиллерии. Наталья в такие дни ходила по дому как неразорвавшийся артиллерийский снаряд сто пятьдесят второго калибра и постоянно обещала разорваться…

В госпиталь экспериментальной медицины ко мне она приезжала дважды, шипуче, как бутылка прокисшего пива, открытая в жару, ругалась непонятно на кого, что поездки дорого стоят. И уже с первого визита стала намекать, что ей моя инвалидская пенсия не нужна – это несопоставимо с ее запросами и привычками утонченного человека, пользующегося только ароматизированной туалетной бумагой. Естественно, не нужна только вместе с мужем-инвалидом. Если бы муж-инвалид просто отдавал ей пенсию и жил где-нибудь в стороне непонятно как и на что, она, думаю, согласилась бы. Так, по крайней мере, говорило мое знание людей вообще, и собственной жены в особенности. А вместе с мужем пенсия ее не устраивала, несмотря на то что такого мужа, как я, прокормить несложно – ем я мало, да и то часто в бригадной столовой вместе с солдатами. Понятно, бесплатно. Но ее и это не интересовало. О каком-то уже созревшем решении она откровенно сказала во второй свой приезд, когда сумела уже кое-что о моей дальнейшей судьбе разведать. Это были не прямые слова, но прямой и понятный намек. Я, естественно, не сильно грустил и не особенно радовался. И все же, скажу честно, как перед расстрелом, облегчение тогда наступило. В глубине души я давно уже знал, каким образом, в определенный момент, все это закончится. И даже сам хотел этого. Как человек честный, я хотел быть честным не только внешне, но и внутренне, то есть перед самим собой. Но я бы долго еще не решался порвать с ней отношения просто из чувства собственной ответственности. Мы ответственны за тех, кого приручили, как говорил Сент-Экзюпери. Но когда она решилась, я самодовольно не возражал. Тогда, впрочем, еще жила во мне надежда, что меня подлечат и оставят служить. Но этого не произошло. Значит, одновременно с окончанием военной карьеры благополучно завершилась и семейная жизнь. А как вообще жить в гражданской жизни – я не понимал абсолютно. Это, понятно, касалось не семейных отношений, а жизни вообще, каких-то занятий, стремлений к чему-то. Но спецназ ГРУ учит своих бойцов адаптироваться к любым условиям. Значит, и мне предстояло адаптироваться.

А жена… А что – жена? Без жены не хуже… Это даже не развод – это избавление. Слегка радуясь, что все разрешилось без особых усилий с моей стороны, я достал из тумбочки трубку и позвонил жене, чтобы обрадовать и ее…

Глава первая

Квартира в военном городке у меня была только служебная, то есть моя только в то время, когда я нужен, и ее следовало освободить, когда нужда во мне отпала, чтобы там поселился новый, уже назначенный, хотя пока и не прибывший из другой бригады командир роты. Мне на высвобождение жилой площади выделили неделю, не зная еще, как мне казалось, о моем новом, уже почти состоявшемся семейном положении. В военном городке вообще квартирный вопрос всегда стоял колом, и потому тянуть было нельзя. Но что мне было собирать целую неделю? В моем понимании, если взяться за дело, за неделю можно новый дом построить и даже туда переехать, хотя многое доделывать пришлось бы, уже после вселения. Но события начали, оказывается, развиваться и без моего участия. Пока я из Москвы, из госпиталя, добрался до штаба округа, где оформлял документы в отделе кадров разведуправления, пока доехал до бригады, пока пришел из батальона, куда сразу по прибытии и направился, в военный городок, жена уже собрала почти все вещи. Не побрезговала ничем, кроме моей одежды и кое-каких полувоенных мелочей, типа ножей, слегка похожих на боевые. И то, думаю, только потому, что посчитала их военным имуществом, подлежащим сдаче на склад. А одежды у меня вообще было немного. Я не любитель больших битком набитых шифоньеров и потому, что привык носить только простое и удобное, или армейское, и потому, что помнил, как в первый год моей семейной жизни просто так, сам по себе, от внутреннего непомерного напряжения и, думаю, возмущения, взял и развалился большой шифоньер у моей тещи. На моих глазах. И вот туда, к жизни рядом с таким шифоньером, жена и собралась от меня подальше перебраться. Пока меня не было, Наталья даже контейнер заказала, чтобы вещи и мебель отправить. Рассчитывала, как я понял, увезти все до моего приезда. Но не получилось. Всего одного дня ей не хватило. А чего торопилась? Или ждала, что я начну вещи по весу и объему делить? Я не начал, в очередной раз утвердив ее во мнении о собственной безалаберной непрактичности. От ее потного взгляда у меня, признаться, нога разболелась. Когда контейнер прибыл, я отложил в сторону свою инвалидную реабилитационную палочку и помогал вещи грузить. Нога сразу прошла. И ничего показал себя инвалид в сравнении с профессиональными грузчиками, вполне еще жизнеспособным.