Книга Ты победил - Александр Зорич

Главное требование, которое Эгин поставил градоуправителю, сойдя на берег, заключалось в следующем: его комната и комната Есмара не должны иметь общей стены.

На то было одно веское соображение.

Достаточно близко познакомившись с норовом Есмара за время путешествия из Пиннарина, Эгин не сомневался в том, что тот бросится в омут любвеобилия сразу же по прибытии. А терпеть похотливую возню и страстные вздохи у себя над ухом вечером, ночью, днем или поутру Эгину не улыбалось.

Отплатить Есмару той же монетой аррум не надеялся. Женщинами и девицами Ваи он был, в общем-то, разочарован.

Их было мало. Все они выходили на улицу в длинных платьях до пят и с покрытыми головами. Ноги их были по большей части грязны и босы, взгляды – угрюмы и испуганны. Местные нравы не были суровы, но некоторых заповедей домотканого благонравия здесь держались строго. Например, все вайские прелестницы выходили на улицу не иначе как вдвоем или втроем. Чем бы не занимались они в своих садиках и чахлых миндальных рощах на окраине со своими сужеными и просто соседями, выйти на улицу водиночку означало большой позор. Но даже если бы и не запрет… Толстые икры, обветренные лица, сухие руки с коротко обрезанными ногтями, под которыми намертво въелась в кожу краска, какой тут морят пряжу – все это действовало на Эгина почище Уложений Жезла и Браслета.

«Значит, придется искать себе женщину среди благородных», – с тоской подумал Эгин, когда мимо него, словно две телушки, проплыли толстухи. «Добра-дня гьясиру новому саветничку».

Среди благородных… сердце Эгина наполнилось горечью. Как рьяно не утолял он свою похоть последний год, как ни старался забыть одну молодую особу, бывшую, ни много ни мало, племянницей погибшего Сиятельного Князя (мятежника и узурпатора), ныне же – племянницей Сиятельной Княжны (вроде бы законной), она никак не шла у него из головы. Сколько ни старался он смотреть на вещи трезво, одно лишь имя Овель исс Тамай делало его пьяным без вина, грустным и по-нехорошему глупым.

Что в ней было примечательного? Эгин не знал и сам. Отнюдь не первая красавица Пиннарина. И даже не вторая. Худая и жеманная плакса. Дерзкая восемнадцатилетняя девчонка с малиновыми губами и глубокими, словно хуммерова бездна, глазами. Она отдалась ему в первый же день их весьма необычного знакомства, отдалась беззастенчиво и беззаветно. И при одном воспоминании об этой ночи, единственной, кстати сказать, ночи любви за все время их знакомства, дыхание Эгина становилось чаще, мысли сбивались в какой-то странный клубок, а на уста лезли самые темные проклятия.

Теперь Овель – супруга Лагхи Коалары, гнорра Свода Равновесия. Человека, которому подвластны все тайные и явные силы Варана. Известны все мысли и страхи Варана. Которого боится и оттого еще больше обожает Сиятельная. Которого опасаются даже те, в чьих руках судьбы империй куда более обширных и зубастых, чем княжество Варан.

Вожделеть к жене гнорра – это гораздо хуже, чем желать гнорру смерти. И кара за это, должно быть, положена соответствующая. Не будучи умственно отсталым, Эгин понимал это без дополнительных разъяснений. И все-таки желал Овель исс Тамай. И любил ее самой грязной, самой страстной, небесной, неистощимой, необъяснимой и ненасытной человеческой любовью.

x 9 x

В тот день Эгин вернулся из Свода, ошарашенный новым назначением, а также посланием, подписанным лично гнорром. В нем содержались точные, но скупые предписания касательно того, что и как именно ему придется делать в захолустье, где, не исключено, назревает весьма опасный нарыв на теле Великого Княжества.

Эгин был зол, хмур и, вопреки обыкновения, груб – огрел по шее конюха, разбил о стену хрустальную чернильницу и извел зазря бутыль гортело, которую собирался осушить, дабы скоротать вечер. Отпив глоток, Эгин, неожиданно испытал третий за день приступ ярости и вылил ее на постель, собираясь было уже поджечь крепчайший напиток…

Как вдруг к нему в дверь постучали. «Шмель»-посыльный принес письмо. Точнее, короткую записку.

Эгин не знал почерка Овель, ибо у него никогда не было возможности иметь с ней переписку. Но, даже не прибегая к искусствам аррума, Эгин смог безошибочно определить Овель по слогу. И, главное, по запаху.

Он пропитал бумагу и наполнил спальню Эгина ароматом одного воспоминания, который приносил арруму Опоры Вещей то неожиданный прилив сил и жизнелюбия, то, напротив, мрачный философический запой. Овель, невесть откуда проведавшая о новом назначении Эгина, обещала ему встречу в публичных садах Пиннарина, дабы попрощаться, попрощаться, попрощаться…

Он пришел в сады за час до назначенного времени. Он был одет так же, как и при первой встрече с Овель – как чиновник второй ступени Иноземного Дома. Он был идеально гладко выбрит, глаза его горели сумрачным пламенем неудовлетворенной страсти, длинный меч аррума, настоящий «облачный» клинок, о котором мечтает каждый офицер по обоим берегам Ориса и по обе стороны Хелтанских гор, выглядывал из-под темно-синего плаща с изумрудной окантовкой.

Она появилась с небольшим опозданием. Семь грудастых теток (приживалок? товарок? родственниц?) шли по обе стороны от нее, создавая при помощи своих вееров такой сквозняк, какой не часто встретишь и в горах. Охраны тоже было достаточно – пятеро офицеров Опоры Единства скучали поодаль, высматривая злоумышляющих. Да плевать он на них хотел! Плевать!

Эгин, скроив светскую мину, мягким кошачьим шагом столичного кавалера ринулся вперед. О чем они болтали тогда с женой гнорра и как долго это продолжалось, каковы были влажные ресницы Овель, когда она желала офицеру счастливого пути, каковы были банальности, которые без умолку говорил Эгин – не важно. Все равно воспоминания о полудне в публичных садах Эгину пришлось сжечь так же, как он сжег полученную записку.

Сжечь, а затем развеять пепел по ветру, стоя лицом на восток и сжимая в правой руке массивное золотое кольцо. И бросая вслед пеплу одно за другим тяжелые заклинания Запрета на Восход. Эти предосторожности были отнюдь не праздными, ибо талантов гнорра хватило бы на то, чтобы при желании восстановить бумагу из пепла.

Нет, ничего не произошло. Ровным счетом ничего. И в записке тоже не было никаких особых признаний. Всего лишь две формулы светской вежливости. Но каждое слово, выведенное неустойчивым почерком Овель, каждый ее жест во время их бессмысленной болтовни в публичных садах, говорили арруму: «Я хочу тебя, человек с льняными волосами; хочу алчно, бесстыдно и неутолимо».

Тогда Эгин не посмел даже коснуться подола платья госпожи Овель краем своего плаща. Не посмел даже улыбнуться ей так, как мужчины улыбаются женщинам. Не набрался самоубийственной смелости попросить у нее что-то на память. Платочек, веер или еще какую-нибудь ерунду. Но, покидая госпожу Овель исс Тамай, продолжившую любование лебедями в публичных садах, Эгин чувствовал себя так, как, верно, чувствует себя человек, свершивший Крайнее Обращение.

Он чувствовал себя прелюбодеем. Преступником. Обреченным. И даже ссылка казалась ему теперь лучшим исходом. Ибо водить шашни с женой гнорра Свода Равновесия – это все равно что пытаться печь кренделя в священном огне Жерла Серебряной Чистоты.