Книга Салтыков - Сергей Мосияш

Отступая на чердак и отмахиваясь шпагой, капитан Браун порезал кому-то из солдат руку, это ожесточило гвардейцев еще больше.

— Ну все, суки, мы уходим вас всех, молитесь Богу вашему. Бей их, православные!

Расходились «православные» не на шутку, а тут еще подначивали их сбежавшиеся зеваки:

— Верно, ребята, хватит! Натерпелись. Круши шведа!

Почему поминались чаще всех «проклятые шведы»? А потому, что ныне воевала Россия со Швецией, которая решила возвратить себе все завоеванное Петром Великим и отошедшее к России навечно согласно Ништадтскому миру. Поэтому ныне любой иностранец почитался шведом, врагом стало.

И даже чердак не спас отступавших офицеров, пришлось им бежать через слуховое окно по крышам.

В бильярдной начался погром. Набежавшая чернь утащила даже шары бильярдные, перебила всю посуду. А солдаты выволокли из чулана Берлара вместе с лекарем Фусади и избили их, хотя они в один голос вопили:

— Братцы, мы ни при чем. Мы не виноватые!

Так, начавшись с тухлых яиц, закончилось это побоище у Адмиралтейской площади.

Когда об этом донесли Елизавете Петровне, она тут же призвала генерала Ушакова.

— Андрей Иванович, немедленно всех драчунов арестуйте и под строгий караул. Назначьте следствие и суд.

— А офицеров?

— Всех, говорю. И офицеров и гвардейцев.

По свежему следу «героев» потасовки не трудно было сыскать. Большинство еще не протрезвело, и, как правило, каждый имел отметину: кто покорябанную морду, кто синяк под глазом или шишку на лбу, а кто и зубов лишился.

Следствие было скорым, виновными признали лишь солдат. Суд свершился и того быстрее; четверо зачинщиков приговорены были к колесованию (как они смели поднять руку на офицеров!), нескольких сечь нещадно, а иных и миловать.

Однако когда решение военного суда — кригсрехта легло на стол перед императрицей, она, внимательно прочтя его, сказала:

— Не хочу царствование начинать с крови. — И, перечеркнув «колесование», надписала: «Сослать в каторжные работы, а остальных помиловать». И спросила тут же: — А где же офицеры, господин генерал?

— Но они не виновны, ваше величество, — сказал генерал Кейт, докладывавший о решении военного суда.

— Я не согласна, Джемс. Что ж это за офицеры, которые не смогли унять солдат? Велите всех их засадить в тюрьму на месячишко, пусть подумают, как надо поступать в подобных случаях.

— Слушаюсь, ваше величество.

Елизавета Петровна отодвинула бумагу с решением кригсрехта и со своей резолюцией. Кейт взял ее в руки и неожиданно сказал:

— Ваше величество, позвольте попросить за одного человека.

— Просите, — милостиво улыбнувшись, молвила императрица.

— Ваше величество, я прошу за графа Салтыкова Петра Семеновича. Это геройский генерал, при взятии Вильманстранде он сам водил солдат на штурм. И потом, война еще не закончена, и такого человека отстранять от армии — это слишком расточительно.

— Он ваш друг?

— Он был у меня подчиненным, ваше величество.

— И воевал хорошо?

— Безупречно, ваше величество.

— Ну что ж, — императрица поднялась из-за стола и, мельком взглянув на себя в зеркало, поправила мизинцем на лбу русый локон, — я подумаю, генерал. Ступайте.

2. Давно желанная

Сразу же по воцарении одним из первых приказов Елизаветы Петровны был:

— Немедленно воротите моего крестного.

И тут же помчались поспешные гонцы на Соловки, везя в санях теплые вещи — тулуп, валенки, шапку — для крестного царицы князя Василия Владимировича Долгорукого[6].

Судьба ему крутенькая выпала. Был самым близким другом Петра Великого, исполнял самые важные его поручения (к примеру, подавил Булавинский бунт)[7], замещал Петра в Польше, покумился с царем, окрестив его дочь Елизавету.

Но поскользнулся на деле царевича Алексея[8], угодил под суд и едва избежал казни, был лишен всех чинов и сослан в Соликамск.

Только в день коронования Екатерины I[9]в мае 1724 года ему было разрешено вернуться и продолжать службу лишь в чине полковника. Однако с воцарением Петра II был произведен Василий Владимирович в фельдмаршалы и назначен членом Тайного совета. А с восшествием на престол Анны Иоанновны оказался князь в фаворе и у нее, поскольку единственный из Долгоруких ратовал за неограниченную власть самодержицы.

Но и здесь в который уж раз подвела Василия Владимировича его совестливость: все Долгорукие в опале, а он при троне. И стал хлопотать князь Василий за родственников перед царицей, да столь настойчиво, что «выхлопотал» и себе опалу.

— Коли ему совестно обретаться при нас, — сказала Анна Иоанновна, — отправьте дурака в Ивангород.

И отправили князя в Ивангород, а потом, отобрав все звания и награды, и на Соловки.

Елизавета Петровна, будучи женщиной чувствительной, особенно вначале царствования, встретила крестного с великой лаской.

— Боже мой, Василий Владимирович, — всплеснула она по-бабьи руками, увидев пред собой белого как лунь старика, слегка уже сгорбившегося.

Обняла его, поцеловала и даже слезинку со щеки платочком отерла.

— Какой вы стали, милый мой, такой… — Она пыталась подобрать словцо не обидное, ласковое. — Такой… ну…

— Усохший, да? — подсказал, улыбаясь, князь Василий. — Кого ж опала-то красит, ваше величество? Да и годы уж… семьдесят пятый повалил.