Книга У стен Малапаги - Рохлин Борис

…герой нашего времени, шнель, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, чего ссориться, живите в мире, Иван Фёдорович Шпонька и его тётушка, и жена вовсе не человек, а шерстяная материя, добротная, из неё все теперь шьют себе сюртуки, преступления и наказания, идиот или подросток. Какая разница? Элегия по поводу… Славянка тихая, сколь ток приятен твой… Петербург, Петроград, Ленинград, павловск, пушкин, царское село, детское село, ропша, гатчина, трамваем, электричкой, ногами, пыляев и анциферов, вагинов и костя ротиков, другой Петербург, далем, даль, консулаты и послы держав, материки и острова в океане, африка — третья часть света, крит, кипр, родос, мальта, иоанниты, подарок карла пятого… забыл.

Ленинград — город, Невский — проспект. День летний, тёплый, жаркий. Начало июля. Не то Фонтанка, не то Мойка, пивной ларёк, всегдашняя окраина жизни. Много тополей и тополиного пуха. Наверное, всё-таки июнь. Но точно, что полдень. Начало второй половины давно ускользнувшего дня. Попробуем забросить сеть, авось выловим. Лёгкий ветер с Невы, обдувает, разнеживает, не двигаться, не думать, не ждать, не…, не…, не…, плыть бы и плыть, загребая настоенный на солнце воздух. Город, возраст, тополя, тепло, тихо, и всё ещё впереди. Почти бессмертие, близко, рядом. Жомини да Жомини, а об водке ни полслова.

Небосвод был фильдекосового, а может быть, польдекокового цвета или цвета невинности и нетронутости, нет, описка и оговорка, память подводит, небосвод был, — уже ближе и теплее, — простодушно-абрикосового цвета и пел соловей. Ода соловью, вот я с тобой, как эта ночь нежна, ода соловью, чиновник по начальству, добросовестно и подробно, встреча и большая пьянка… долгота дня, он угас, и жизнь поставила точку. Любил, верил, пил, был счастлив, не думая, не задумываясь, не зная. Вечная юность, рассудку робкому наперекор.

Вот я с тобой! Как эта ночь нежна!

Дороги, аллеи, дома, кладбища, зоологические и ботанические сады, вокзалы, скверы, елисейские поля, распивочные, станции Фарфоровская, Сортировочная, Металлострой…

Где они, крепдешиновые платья с рюшами, где высокие, стройные и одинокие женщины, юные вдовы с выпавшим на миг счастьем, так и не успевшие стать любимыми и любящими? Стареющие с папиросой в зубах и болью в сердце. Болью безголосой памяти, не сказанных и уже бесполезных слов. Женщины, в какое-то давнее светлое мгновение остановленные счастьем, да так и застывшие после катастрофы. В плаче без слёз, в бессловесном, безмолвном крике.

Вся жизнь прошла под знаком этой записки, этой невстречи, этих непроводов. Несостоявшееся расставание обрекло на пожизненное прощание.

Лёгкие шаги. Они скользят по траве, проходят под липами. Минуют старые тополя, акации и кусты сирени… вот сейчас, ещё, ещё, один только шаг, и я увижу его таким, как всегда.

Таджикистан, Бишкентская долина, овцы, маки, тишина, спирт в полиэтиленовой канистре, — антропология с прагматической точки зрения, — поэты, костюмы, портшезы. Похождения тени.

Больница, — рака святителя нектария, пьянеешь от одного имени, вспомнил не к месту, — морг, вид на парк, прогуливаются мужчины, женщины, нет, ищут, близких, родственников, друзей, знакомых, уже бывших, да мало ли кого. Напрасно. Не опознаются, все одинаковы, похожи. Кому-то повезло, нашёл, на бетонном полу в коридоре. Лишь слышы на скамеечке сердечные вздыхания, сидит, мается, нежное словечко ищет.

А путешествия из дома в дом, из замка в замок, из гостей в гости, от центра к окраинам, я пью за разорённый дом, за злую жизнь мою. Вы играете в шахматы? С соседом играю. А муж есть? Есть. Не ревнует? Он в шахматы не играет. А любимый дебют какой? Да какой? Обыкновенный. И я была как все, и хуже всех была, красное и чёрное, домби и сын, обломов и дон кихот, одиссея капитана блада, бляда, мариетта. И за тебя я пью, за ложь, мертвечину, холод, безглазье, безгубье, безголосье, бездорожье, бесприютность, бездомность. И я такой же мелкий бес… не то передонов, не то петенька верховенский.

Диковатость бэлы печориной, предвечная открытость маленьким радостям. Старость и смерть. Неважно. Очарованная италией хэлин мэрил, преданность гершвина. Хожу, хожу, на цветы гляжу, а милой не найду. Ой, не прячь, сирень, сирень, любовь мне целовать, и огненность целую. Ой, оставь, оставь, укроемся в саду, с тобой вдвоём. Удивлённый голос тенора: что ты бродишь всю ночь одиноко, что ты девушкам спать не даёшь? И тоня по-прежнему живёт согласно прописке. А милый не то любит, не то нет.

Да что же, значит, мы в таком месте, откуда отступил Господь? А много ты видел мест, где Господь чувствовал бы себя уютно? Ля боэми, ля боэми… Неувядаемый, несравненный шарль.

Полубратья, полусёстры, полу… Единственное, что она сказала мне незадолго до смерти, что она уносит с собой… недоговорила, недосказала. А что можно унести? Шум льющейся воды, вечернее омовение, ожидание, сердечную боль, сцену, картинку с домашней выставки? Мы славно гуляли на празднике вашем. У йомфру Андерсен, в подворотне направо, можно приобрести самый лучший саван.

Дома прибрано, тихо, домашние ждут. Хорошо! Главное, счастье продолжается, неприметно, неслышно. Счастье — оно такое — всегда приглушённо, под сурдинку. Оттого и называется счастьем. Протокол о намерениях. Статьи соблюдаются по мере возможности. Пускай мой чёлн уносится течением, пока его не опрокинет вал. У всех свой вкус, в поэзии, прозе, невольной случке. Увечье в разуме вещей есть, конечно. А… природа сотворила нас! Ну что ж, начнём пьесу, зритель. Мужички и бабёнки готовы, они же актёры. Неугомонные дети природы. Это и есть у стен Малапаги. Актёры отпили и откушали. Сбор полный.

Пора наконец приступить к метафизике нравов, к метафизическим началам учения о добродетели, к философии зоологии, к разгрому русскими войсками Пруссии, к подушной подати, к восемнадцатому брюмеру Луи Бонапарта, Вестминстерским статутам, к наивной и сентиментальной поэзии, к учёным земледельцам древней Италии, к вопросам марксизма-ленинизма и как закалялась сталь. Не думайте, что это всё. Остаётся ещё множество других вопросов, как то: племянник Рамо, история Индий, городок в табакерке, бедный друг, истомил тебя путь и всегда, постоянно, настойчиво, смело, безоглядно, сопротивляясь и продираясь сквозь непонимание, неприятие и даже формальный отказ, езда во остров любви.

Всё смешалось в призрачном доме из букв и знаков препинания: бабушки и дедушки, они же бывшие, вышедшие из употребления девушки и юноши, говорливые дяди и летающие тёти, возлюбленные и жёны, любовницы и привокзально-трамвайные незнакомки. Давно никого нет. Кладбища, надгробия, братские могилы. Да и те, сохранились ли? Бредём без цели, без направления. Куда ветер дует. А дует он в одну сторону, в сторону морга, прозекторской, крематория, шелестящего дола…

И никаких сантиментов. Какая разница? Государь или милостивый государь. Сударь, в общем. Какие там Греи с озёрными мечтателями в придачу. А ведь неплохо. Сельская тишина, уединение, увядание, колокольчик, оповещающий о возвращении стада, краса полуотцветшия природы, запах осыпавшегося листа, темнеет быстро, ни фонарей, ни прожекторов, ни вышек, блеклая луна, просвечивающая от худобы, сеет свой свет, незаметно, бесшумною. Трогательно, сентиментально, что-то напоминает, чем-то отдаёт, хватает за душу, за руки, за горло. Но увы, неверно, да и недоступно. Места ещё сохранились, но ты не тот.