Книга Не любо - не слушай - Наталья Арбузова

Старуха в избу не пустила. Попов, монахов – не надо нам. Деды были староверы, сами – комсомольцы… перед войной вступила. Эк выползли… обрадовались. После вынесла молока – скисшее, но не закрепшее. Пейте…. банку с собой не дам… скажите спасибо – поросенку вылить не успела. Напились, поклонились, перекрестили углы просторных сеней, выбрались на волю. Потоптались на еле пробившейся сорной траве, издававшей едкий запах, и полезли ночевать в развалённую баньку – звезды глядели сквозь щели. Утром поплелись в костромские пределы. Уж больно здесь неласково. Но ведь погнало же Егора к вышкам… за страхом ходил, не иначе. Свиделся с зоной издали – на всю вторую жизнь хватит.

Идут вдвоем – полая вода с лугов не сошла. Где низиночка, там и зеркало. Кусочки подают, а на большем извиняйте. Ленин, тебя как по батюшке? Сергеич… а по матушке сам сообразишь. Ишь разговорился – не узнать. Глаза из-подо лба объявились, быстрые, спина распрямилась. Еще, может, вас переживет. Что ж мне с тобой делать, горе мое горемычное? фамилия-то как? Жердев. Давай назад позолоченный рубль… это дочкино подаянье. Отдай, ведь не твое – Богово. Видишь – он у тебя стал как все… клади в кружку, для почину… вчера кусок мыла подали… будет тебе банный день в обмелевшей старице. Клочья пены ложатся на желтые калужницы.

Птица про гнездо, а странники про ночлег. Редко кто на ночь пустит, зато полно заколоченных изб. А уж зайти всегда сумеешь. Не с крыльца, так с подпола. Не с подпола, так из чердачного оконца. Там, глядишь, и крупа отыщется – не всё мыши съели. Егор трясет в кружке заветный рубль. Рублик, ты как – позолотился уже? приманишь деньжонок для Николы Угодника? Слышь, Лёня – я толком не знаю: монастырь наш стоит или его нету? может, спускается с неба по большим праздникам? Я его под Пасху искал-искал, с ума рехнулся… потом гляжу – нарисовался прямо по курсу. Вон, перед нами церковка-одноглавка, как утушка луговая. Смотри, не моргай… сейчас исчезнет… уж дважды пропадала. Господь норовит ее на облачко поставить. И впрямь спряталась в теплом тумане… опять явилась, только повыше – на полпути к раю зазвонила. Играет звон, точно в золотой табакерке, да облачка смеются. Остановишься в поле, небо к тебе поближе опустится – рука сама крестится. Ну, перекрестись, не боись… не так, справа налево!

Дошли до какого-то монастыря, довольно справного. Офигеть – у ворот встрел их Бориска беглый, опять в ряске, скуфеечке, на груди чин чином крест. Глаза настырные, ряжка отъевшаяся… стал быть, сыт. Рыба ищет где глубже, а человек где лучше. Ну что, Борис? дела пытаешь или от дела лытаешь? Молчит, лыбится. Лёня, ты ему про золотой рублик не говори… мол, бросили полтинник, чтоб не пусто было… вот и звенит. Походили по стенам, поглядели сверху на равнину и какие буквицы речка выписывает. Наелись от пуза, постояли у вечерни, уснули в Борискиной келье – вдвоем на пустующей койке. Бориска сам вздрючил рано-ранешенько, разбудил их – ушли втроем. Теперь гадай, какого-такого рожна бродячая Борискина душа искала, и не согрешила ли его мать с цыганом.

Идут, значит: Бориска-пройдоха, наивный Лёня да грамотный человек Егор. Мокнут рясы в росе – трава уж маненько подросла. Можно где в низинке и скосить, коли корова с голоду мычит. На ногах по пуду глины – еле выбредают. Куда ж я тебя, Бориска, поведу? долго ли коротко ли – снова в Николоугоднический. Притчу о блудном сыне знаешь? в аккурат ты и есть. С полной-то кружкой отец настоятель всех примет. Молитесь, маловеры, о чуде… без чуда нам ничего не обломится. В Москве таких как мы выше крыши. Не знаю – менты проверяют у монахов документы? со мной не бывало, однако не поручусь. Только б обитель нас дождалась, не испарилась. А церковочка–то из облака так и не показалась! там ей место, на небе… уж больно стройна была, глаз не отвести. Бориска, у тебя в мешке за плечами что болтается? портки, рубаха? чистые? в них Лёню и окрестим. И едва завидели церковный купол – переодели, расчесали. Стоит длинными ступнями в тазу – аж пальцы загнулись. Батюшка старенький вопрошает: отрекаешься ли сатаны? Егор подсказывает: отрекаюсь! Отец Варлаам надтреснутым голоском возглашает: крещается раб Божий Леонид во оставленье грехов. Льет ему воду на вконец замороченную голову. И документов даже не спрашивает – края пустынные, до Бога высоко, до царя далеко. Пошли налегке, оставив в погнутом тазике грехи и Лёнины, и родителей его безбожников.

А и на костромской земле в дом не принимают. Не верят… может, вы какие беглые. Что беглому отвечать? Пустили художники-москвичи, их трое и наших трое. Было поздно, имен не спросили и своих не назвали. Утром дивились: Егор раньше всех встал и пишет ихними красками на ихнем картоне – не утерпел… получается очень даже неплохо. Повинился, рассказал всё как есть, кроме разве смерти своей возле долбаного моста. Женат на деловой тетке – с ней каши не сваришь. Сочувственно кивают. Дочка обалденная девчонка, по документам моя, на самом деле нет… к сожаленью. Лёня – безобидный беглый зэк, Бориска – хитрожопый монах, пальца в рот не клади. Оба дрыхнут. Хозяева – Захар, Савелий, Михаил – неоптимальные полукровки: отцы евреи, матери русские, и те рано развелись. Как на подбор, у всех троих слабая психика, томленье духа от суеты, неразделенная любовь к России вообще и к православию в частности. У Захара в Москве вторая жена, у Савелья третья, у Михаила невесть которая. Есть какие-то дети, дай Бог память, и всякие бескорыстные подружки. Захотят – приедут. Кто приедет, как разместятся, каким образом друг с другом разминуются – об этом лучше не думать. У человека без твердого заработка всё шатко и расплывчато.

Ладно, где трое, там и шестеро – куча мала. Солнышко светит, Лёня огород копает, Бориска дрова перетаскивает из неиспользованной поленицы репрессированного Адамыча, что зимой помер, Егор лодку смолит. В лесу сморчки пошли, в озере рыба играет, в лугах утки на ружейный выстрел подпускают. Под кроватью взрываются крышки на банках с прошлогодней брусникой. Проживем.

Тут примчалась из Питера женщина по имени Руфина, белокурая, белорукая, как Изольда – не та, главная, а другая, врачевательница ран. Прикатила, говорит – милый, то да се. Это она Михаилу говорит. Потом оказалось – у нее все милые, и вообще она художница. Лёня застеснялся и ушел жить в Адамычеву избу. Бориску сослали туда же, чтоб Лёне не скучно было. Егора оставили в качестве полноправного члена содружества художников. У Адамыча в сундуке старых порток и пинжаков до хрена, то и ряс более не носили. Пока никто из города не приезжал, судачить было некому. Сбирались птицы, сбирались певчи – все прилетели, кого еще не хватало. Яблоня дичок мелко цвела. Руфина отомкнула еще одну избу – питерцы купили и больше не наведывались. Отвела туда под уздцы Егора и сама вселилась – без всяких объяснений. Что ж, выбор за ней… во всяком случае, у птиц так. Насмотревшись на птичек, художники примирились с фактом. Один Лёня испытал шок – зауважал Егора и некоторое время называл на Вы. Посреди небольшого озера, плескавшегося прямо у порога, застыла тщательно просмоленная плоскодонка: Вы удило рыбу в обществе белокурого идола, вспоминая о Николоугоднической обители как о прошлогоднем снеге. Белорукое божество всю дорогу курило, впору было лодку принять за пароход. В интервале между двумя сигаретами пело вокализ Рахманинова. Благородно чуждые зависти Захар – Савелий – Михаил запечатлели эту идиллию на картоне, всяк в своей манере. И только Бориска заподозрил здесь некое колдовство. Достал спрятанную за иконой в Адамычевой избе церковную кружку – взломал, украл золоченый рубль, вертит его и так и сяк. А с воды уж доносится раздраженный кашель и резкий голос Руфины: бранит Егора. Ага, угадал… вот она, приворотная монетка… и заховал в растрескавшееся бревно. Хорошо, Лёня за ситцевой занавеской по-тихому собирался сапоги заклеить. Едва Бориска за порог – выковырял рублик, и назад в кружку. Замок же самовосстановился аки девственность по усердной молитве. Кружку за божницу, сам за цветастый ситчик. Вбегает Бориска как ужаленный – экой какой черт чуткий – сует нос в щель и, ни фига не найдя, опять лезет святотатствовать. Тогда уж Лёня загрохотал ухватом по чугунку, задымил горелой тряпкой. Вор подумал-подумал и отступился… себе дороже. В открытые окна льется ласковое пенье – маслян блин по сердцу.