Книга Религия - Тим Уиллокс

Убийца уставился на него. На лице этого оборванного юнца ничего не отражалось, пока он не увидел, что держит в руках Матиас. Пронзивший его ужас выдавал юный возраст убийцы, но не вызывал сострадания. Словно по собственной воле, кинжал рванулся вперед, разрезая на ходу задрожавший воздух. Матиас сделал первый шаг ногами, налитыми свинцом. Второй шаг его заставила сделать ярость, сжимавшая горло. Третий шаг сделала клокочущая в нем ненависть, толкающая вперед и его, и кинжал. Парень выкрикнул что-то на своем языке, и Матиас всадил кинжал ему в живот. Когда он пригвоздил врага к стене, плоть зашипела от прикосновения стали, и вонь горящей шерсти и сала заполнила горло; холодные камни глаз на перекошенном лице полезли от ужаса из орбит. Убийца закричал и выронил меч, схватился за кинжал и снова закричал, потом закричал еще раз, до мяса ободрав ладони о раскаленные докрасна щипцы. Матиас зажал левой рукой рот врага. Он нажимал на щипцы, пока их челюсти не вошли в выпирающий живот, а кончик кинжала не наткнулся на что-то, похожее на кость. Потом он начал молиться:

— Святая Дева, Матерь Божья, помолись за нас, грешных, сейчас и в час нашей смерти…

Горло парня конвульсивно дергалось, выталкивая струйки крови, которая текла Матиасу на пальцы. Он нажал еще сильнее. Кровь хлынула из раздувающихся ноздрей, обожженные до мяса руки цеплялись за щипцы, широкая грудь сотрясалась в непроизвольных судорогах. Свет в выкатившихся глазах начал угасать, судороги слабели.

Матиас ощутил, как что-то изошло из тела и исчезло в безмолвии, от которого у Матиаса по спине прошел озноб. Что-то, что существовало, теперь исчезло. Парень обмяк — Матиас еще никогда не держал такой тяжести. Лицо, уткнувшееся ему в руку, было белым, как у херувима. Полузакрытые глаза стали тусклыми и мутными, словно глаза свиной головы на прилавке мясника. Вот, значит, какая она, смерть, вот что такое убийство.

Матиас произнес:

— Аминь.

И подумал: «Закалка».

Он высвободил кинжал. Клинок до самой рукояти дымился, черный, как грех. Матиас отпустил сложившееся пополам тело и больше не смотрел на него. В далеком лае собак он различал хриплые крики на неведомом языке и вопли ужаса. Бритта лежала в дверях, окровавленная и неподвижная. Из нее тоже ушло что-то, что было в ней прежде. Щипцы у него в руке задрожали, колени тоже. Внутри что-то оборвалось, зрение затуманилось. Он огляделся, ища защиты в том, что так хорошо знал. Горн, инструменты, огонь. Он стер с дымящегося кинжала кровь влажной тканью, но черный оттенок сохранился, и почему-то Матиас знал точно, что клинок останется черным навсегда. Сталь была слишком горяча, чтобы взять кинжал в руку. Он с отвращением думал о том, что может снова пустить его в ход, потому как в перевернувшемся с ног на голову мире он не мыслил себя без своего искусства. Он намочил тряпку в холодной воде и обернул ею рукоятку. Но потом он замешкался.

Из хаоса за дверями кузницы выделялся один голос. Он звучал ближе других, и обращался он к Богу, но не к Его милосердию. Напротив, он взывал к Его гневу и Его мести. Это был первый голос, пробившийся в сознание Матиаса. Голос принадлежал его матери.

Матиас сжал мокрую рукоятку. Жар был терпимый. Последняя закалка сделана не в чистой росе, а в крови убийцы, и если теперь судьба и характер кинжала стали не такими, как он задумывал, то же самое произошло и с ним самим. И подумал он тогда, как часто думал потом: а ведь не возьмись он ковать этот дьявольский клинок, его любимых людей не постигла бы злая участь. Он искал в себе ту душу, с которой проснулся, и не нашел. Он искал слова молитвы, но язык отказывался шевелиться. Что-то было отнято у него, о существовании чего он и не подозревал, пока оставшаяся зияющая пустота не начала тоскливо взывать к нему. Но то, что ушло, — ушло, и даже Господь Бог не смог бы его вернуть. Гнев матери потряс Матиаса. В гневе, не в раскаянии, решила она принять смерть. Ее ярость призывала его. Он подошел к двери, остановился, чтобы накрыть Бритту своей курткой. Бритта хотя бы умерла такой, какой была, с песней на устах, с радостью созидания в сердце. В кинжале рядом с дьяволом присутствовал и ангел. Ангел забрал Бритту с собой. А Матиас взял с собой и ангела, и дьявола.

Он вышел в холод. Пар поднимался от черного кинжала, зажатого в кулаке, словно в кузницу вел подземный ход из самого ада, а сам он был демоном-убийцей, только что пришедшим на землю. Во дворе было пусто. В небесах над горной грядой висело окрашенное багровым цветом облако. От деревни тянулись к небу струйки дыма, а вместе с ними — крики отчаяния и языки огня. Он пошел по камням, больной от страха. Страха перед тем, что негодяи могут сделать с матерью. Страха стыда. Трусости. Осознания того, что ему ее не спасти. Страха перед той тьмой, которая поселилась теперь в его душе. Но вместе с тьмой пришла необузданная сила, не знающая ни компромиссов, ни колебаний.

«Окунись в меня», — требовала темнота.

Матиас развернулся и посмотрел на кузницу. Впервые в жизни он увидел в ней грязную каменную лачугу. Грязную каменную лачугу, где лежало тело его сестры, где лежал труп человека, которого он убил.

«Как клинок в закалку, окунись в меня».

В кухне маленькая Герда лежала, скорчившись на камнях очага. Черты ее лица были искажены растерянной гримасой, мутная лужа крови дымилась среди углей. Матиас распрямил ее тонкие ручки и ножки, опустился на колени, поцеловал ее в губы и накрыл тело сестры одеялом, под которым она спала. Он окунулся в темноту. Дверь в противоположной стене разгромленной комнаты болталась на одной петле. Он подошел ближе и заметил деревенского священника, отца Георгия, которому помогал в алтаре воскресными утрами. Отец Георгий кричал на невидимых нападающих, подняв обеими руками распятие. Приземистый человек ударил его по шее, и отец Георгий упал. Матиас подошел ближе. Что это за человек, если он способен убить священника? Затем Матиас замер и отвернулся, его разум отказался принимать то, что он увидел.

Он заморгал, хватая ртом воздух, и невозможное видение вернулось. Обнаженное тело матери, бледные груди и крупные темные соски. Белый живот, волосы между ног. От стыда все в нем перевернулось, его охватило желание бежать. Через двор, за кузницу, в лес, где его никогда не найдут. Но темнота, ставшая теперь его единственным проводником и наставником, заставила его развернуться и посмотреть еще раз.

Лошадь, утыканная стрелами, умирала, лежа на боку. Она мотала крупной головой — глаза ее дико вращались над розовой пеной, лезущей из ноздрей. Возле распростерся кто-то из деревенских, тоже пронзенный стрелами, словно в полете, а рядом с ним в луже крови лежал отец Георгий. Кинутая на тело лошади, будто на какое-то непристойное ложе, лежала мать. Ее медные волосы разметались по сторонам — она отбивалась от четырех бранящихся мужчин, пытающихся держать ее за руки и за ноги. Ее озябшее, мраморно-белое обнаженное тело все покрылось царапинами и синяками от хватавших ее грубых пальцев. Лицо искажено. Оскаленные зубы окровавлены. Пронзительно-синие глаза метали молнии. Она не видела Матиаса, и, хотя часть его существа жаждала, чтобы эти дикие синие глаза нашли его, он понимал: если мать узнает о его присутствии, это знание лишит ее силы сопротивляться, а яростное сопротивление было последним даром матери сыну.