Книга В случае счастья - Давид Фонкинос

Каждое утро Клер проходила мимо “Агентства Дуброва”[2]: оно находилось на первом этаже их дома. И однажды решила зайти. В подъезде все выглядело потрепанным, вплоть до физиономии – прямиком из облав 1942 года – консьержки, неизменно отдергивавшей занавеску в своей каморке, заслышав незнакомые или неуверенные шаги. Смутившись под ее пристальным взглядом, Клер поскорей прошмыгнула на лестницу. Недолгое ожидание у секретарши с физиономией секретарши – и ее принял шеф. Наверняка он заставил ее ждать, только чтобы не показаться совсем уж бездельником; возможно, он даже прохаживался под дверью, потому что, похоже, слегка вспотел. Пропустив ее вперед, он поизучал ее ноги (не такой он был человек, чтобы сразу разглядывать у женщины ягодицы). Потом поднял голову.

– Вас не побеспокоит, если я закурю? – спросил он особенным голосом, в котором путем упорных тренировок вырабатывал теплую хрипотцу и утешительную солидность. Вживаясь в профессиональный образ, Доминик Дубров встречал каждого нового клиента новой доминиканской сигарой.

В общем, перед Клер сидел плохо выбритый мужчина в потертом костюме и в полуживой конторе, погруженной в искусственный полумрак.

– Налить вам виски?

Место показалось ей жутким; впрочем, она его примерно таким и представляла. Собравшись с мыслями, она в двух словах изложила ситуацию. Дубров разложил перед ней карточки с фотографиями и расценками детективов. Следить за кем-то, то есть просто курсировать по улицам, стоило в пять – десять раз дороже, чем ходить на курсы квантовой физики. Эта логика была выше ее понимания. Заметив, что она колеблется, Дубров стал расписывать профессиональные риски. Он бы с удовольствием уронил слезу, припоминая, как расчлененное тело кого-нибудь из его племянников выловили со дна Сены; на беду, единственным увечьем было вывихнутое запястье его зятя, следившего за каким-то наркоманом в секс-шопах на площади Пигаль. В результате он пустился в рассуждения о том, что профессиональная тайна бесценна. Клер, перебирая карточки, в изумлении уставилась на фотографию Игоря.

– А почему этот сыщик такой дешевый? – прервала она меркантильные излияния Дуброва.

В самом деле, почасовой тариф Игоря был в пять – семь раз ниже, чем у остальных. Клер задумалась: может, он новичок, стажер? Или этот детектив не раскрыл ни одной тайны и потому его курс, словно у акций какого-нибудь предприятия на бирже, рухнул самым жалким образом? К тому же ей чем-то понравилось его лицо. Дубров, казалось, смутился; да, так и есть: Игорь его племянник и работает у него по одной-единствен-ной причине – он член семьи. Отличный парень, что называется, чистое золото, но…

– Вы не хотите говорить? – настаивала Клер.

Дубров затушил сигару; потянулся к уху потенциальной клиентки, явно намереваясь перейти на шепот. Тут была какая-то тайна, ценою точно дороже Игоря, тайна, о которой надо молчать, чтобы не подорвать репутацию агентства. Клер слушала, удивленно подняв брови, потом на ее губах мелькнула легкая улыбка.

– Я хочу именно этого сыщика, – твердо произнесла она.

III

Когда Соня появилась на фирме, все взгляды немедленно обратились на нее. За годы обучения менеджменту в университетских аудиториях, где женская составляющая была разрежена, как на воздух на высокогорье, специалисты по финансам привыкли выражать свои желания несколько грубовато. Не то чтобы это было совсем уж неприятно, но Соня довольно быстро устала от чересчур бурного внимания. Она придумала себе жениха, но этого оказалось мало; мужчина для другого мужчины – всегда только линия Мажино. Тогда она сказала, что летом у нее помолвка. Официальный дух, исходивший от слова “помолвка", решил дело; с тех пор она попала в унылую категорию уже занятых женщин. Набеги ухажеров, подобно волнам, разбивались о брачную скалу. Большинство мужчин по-прежнему относились к ней с симпатией (она боялась, что будет наоборот), некоторые даже с повышенной. Соня поняла одну вещь: известие, что она помолвлена, оправдало в их глазах собственную неспособность ее соблазнить. Никто не остался обиженным. Все вздохнули с облегчением.

Все, кроме одного.

В первые дни Жан-Жак, казалось, совсем не замечал новую, юную и красивую стажерку. Сам того не желая, он выделился из толпы, притом блистательно. Соня была удивлена: не тем, что она ему безразлична, безразличием тут и не пахло, но тем, что он явно конфузился. Сталкиваясь с ним в коридорах, она ощущала в нем смущенное возбуждение: его словно силком тащили в кино на любимый фильм. При встрече с Соней Жан-Жак нередко косил. То, что другие мужчины ощущали как душевную боль, он переживал физически; его левый глаз хотел видеть Соню, его правый глаз видеть Соню не хотел. А поскольку в его лице было что-то от выборов 1981 года[3], побеждал всегда левый.

Узнав, что у нее есть жених, он позволил себе нервический смешок. Ему казалось, что он ей нравится. Какое-то неясное чувство, вроде смутного влечения. Но нет, влечение ему не приснилось. Всякий раз, когда Эдуард устраивал свои нудные возлияния, а Жан-Жак в урочный час уходил домой, ему чудилось, что она провожает его взглядом. Легкий поворот головы, быстрый, почти немыслимый в своей убедительной женственности. Она к нему неравнодушна. Женщины никогда не поворачивают голову без задней мысли.

Значит, вялость обаятельна. И, чтобы соблазнить женщину, не обязательно вносить сумбур в спокойную жизнь. Жан-Жак в расцвете своей смирной слабости стал привлекательным. Пожалуй, мы становимся привлекательными ровно в тот момент, когда сама мысль об обольщении кажется такой же невозможной, как идея переехать в Тулон.

Но не видать бы Жан-Жаку прелестей Сони, если бы не советник, получавший на фирме за свое ничегонеделание немалые деньги. Нет на свете бесполезных людей; даже самым никчемным из нас позволительно думать, что где-то любовники сомкнули объятия благодаря их некомпетентности. Итак, этот советник, не зная, что бы еще присоветовать шефу, предложил издать приказ: отныне по пятницам все должны приходить на работу в неформальной одежде. Во многих компаниях уже практикуют эту комфортную туфту. Шеф на своем первом этаже, похоже, пришел в восторг от подобной находки и объявил о нововведении таким тоном, словно решил всем повысить зарплату. У Жан-Жака этот абсурдный ритуал сразу вызвал раздражение. Он так долго боролся за свой ответственный пост. Ему было непонятно, почему он, вполне обеспеченный человек, должен одеваться как подросток во имя какой-то неформальности. Этот шабаш либерализма возвращал его к тем неспокойным временам, когда он еще не занимал достойного места в обществе. Выходило так, будто по пятницам он опять на временном договоре. В такие дни Жан-Жак не выходил из кабинета – именно потому, что был не при галстуке. Обычно в тех редких случаях, когда ему нужно было о чем-то попросить Соню, он вставал и шел к ней. У него никогда не было чувства субординации. Он сам делал себе кофе и ходил к тем, с кем надо было переговорить, даже к мелким сошкам под самой крышей. По пятницам все было иначе: он осмеливался вызывать Соню. В результате скудоумие советника в сочетании с муками служащего не при галстуке дало выход опустошительной буре чувств.