Книга Провидение - Валери Тонг Куонг

Нет мужества ответить. Делиться своими несчастьями – в этом я никогда не была сильна.

– На все надо смотреть с хорошей стороны, – продолжала настырная дама. – Всякий раз, когда меня задерживает какой-нибудь несчастный случай, авария на дороге, например, я думаю, что мне еще повезло, ведь это я могла быть тем раздавленным телом под искореженным железом.

Ради бога, пусть она замолчит. Они там сейчас, должно быть, занимают места в большом конференц-зале роскошного здания рядом с набережными. Господин Фаркас уже решил мою судьбу. И вымещает свою злобу на Мелани, малышке из приемной, которая не удосужилась позвонить, предупредить его, что документы доставлены: и не без основания.

Поезд медленно тронулся. «Движение прервано до нового распоряжения, – послышался голос машиниста. – Все выходят на следующей остановке». Мысль о самоубийстве. Мысль об этом мире, через который я прорываюсь вот уже два часа. Чудовищная пробка, качающийся бомж, сварливый таксист, самоубийца. А вскоре и письмо о моем увольнении. Надо на все смотреть с хорошей стороны, сказала дама. Не вижу ничего, кроме Поло, который сам скоро увидит во мне только сломленную мать-неудачницу, не способную предложить ему то, что он заслуживает.

Мы остановились у платформы. Поезд пустел, освобождаясь от своих последних пассажиров; на какую-то секунду мне захотелось бросить папки под колеса. Хваленые документы с ультраконфиденциальной информацией покончили с собой. Встреча года искромсана в лапшу. Просто ради удовольствия.

– До свидания и мужайтесь, – сказала дама.

Летя стрелой, я могла бы оказаться на месте около десяти минут четвертого. Я не занималась спортом с самого детства, но у меня хорошие физические данные. По крайней мере, хоть с этой точки зрения у меня был шанс: я родилась в то время, когда бедняки еще могли претендовать на здоровье. Мои родители питались овощами и фруктами, купленными за бесценок на рынке у мелких производителей, и следили за моей гигиеной бдительнее, чем за молоком на огне. Мне не грозило ни ожирение, ни хронический кариес. Я никогда не курила. Была крепкой, выносливой, неистребимой, отнюдь не из тех, кто выхаркивает свои легкие после стометровой пробежки даже в пору отпусков. Давай, Марилу, поднажми!

На улице моему движению мешали прохожие. Откуда выскочила эта бабенка, вся в поту и в мыле, бегущая так, будто от этого зависит ее жизнь? Я бежала, потому что так было надо. Потому что я все еще несла за это ответственность. Я бежала, потому что это было моей работой – доставить эти документы. Зная, что меня ждет, другие на моем месте уже перестали бы надрываться и остановились выпить стакан воды – я была практически обезвожена. Но это было сильнее меня. «Хороша, да слишком глупа», – иногда комментирует Надеж, моя соседка по лестничной площадке, с которой мы иногда пьем кофе, когда Поло нет рядом. Она права, в этом моя проблема, я слишком усердствую. Но мне уже поздно меняться. Да и ради чего? Ради кого? Чем становиться другим человеком, я предпочитаю просто сократить поле своей деятельности и общения. Это моя тактика, чтобы ограничить зло. Не пытаюсь завести друзей. Моя единственная семья – это Поло, а что касается мужчин, то с этим покончено со времени ухода его отца: можно сказать, что он был мне вместо прививки. Честно, друзья, любовники, муж – все это не для меня, тут я не ломаюсь. Пока я одна тащу на своих плечах свою жизнь и жизнь Поло, я предпочитаю избегать зрителей и не отвлекаться.

Спазм. Колющая боль под пупком. Незачем смотреть на часы, я близка к цели.

Поло научил меня одной штуке, которой его научил учитель по дзюдо: изолируй свою боль и заставь ее исчезнуть. Заключи ее в воображаемый круг.

Я добежала до здания. Самое большее через минуту все будет кончено. Господин Фаркас взорвется, а потом все остановится. У меня уже не будет боли в животе. Еще несколько метров, Марилу. Роскошный холл, редкостные растения, итальянский мрамор, консьерж, лифт.

Двери широко раскрыты. Я ввалилась в лифт и нажала на кнопку.

Royal Albert Hall[3]

Климатические перепады для нас – просто погибель. Я имею в виду тех, кому за семьдесят пять. Еще одна причина, чтобы выполнить миссию, которую я себе назначил. Наша дорогая система гробит планету такими темпами, что жара может убить меня скорее, чем мой рак. Хотя… Когда Мартен, мой врач, объявил мне несколько месяцев назад о размахе разрушений, должен признаться, что меня проняло. Я больше пятидесяти лет из своих семидесяти восьми колесил по свету, изъездил его вдоль и поперек без малейшей аварии. Даже насморки могу сосчитать на пальцах одной руки. А тут рак, подумать только.

Я был самонадеян: поскольку судьба так хорошо со мной обошлась, я и вообразил, что умру в собственной постели от старости, по возможности, никому не доставив хлопот, начиная с себя самого. Так что поправочка. У бедняги Мартена голос дрожал, когда он сообщил мне свое заключение. Мы не так уж часто видимся, большого повода не было, но я знаю, что он ко мне хорошо относится. В каком-то смысле мы похожи: оба одиночки, оба добровольно избегаем других и самих себя, он в операционной, я на песке больших строек.

– Ну, Альбер, в общем, как бы это сказать, хм… Я выражусь прямо, да, так наверняка будет лучше, верно? Особенно для тебя, ты ведь ненавидишь всякие обиняки, иносказания… Вообще-то для ясности…

– Это рак?

Незадолго до этого меня стала беспокоить какая-то незнакомая боль в области яичек. Я нащупал там какое-то твердое уплотнение. Потом участились нарушения с пищеварением. У меня появились кое-какие догадки. Обследования их подтвердили: рак левого яичка. Пока я не испытывал никакого смятения: всем известно, что это довольно успешно оперируется. И к тому же последствия – в моем-то возрасте…

– К несчастью, есть также метастазы в легком, – добавил Мартен, понизив голос. – Ситуация достаточно…

Серьезная? Пожалуй. Но достаточно для чего? Чтобы ты с завтрашнего утра лег в больницу.

Преимущество семидесяти восьми лет в том, что мне не надо ни отменять заседание, ни переносить подписание договора, ни успокаивать акционеров. А преимущество старика в том, что не придется разочаровывать столь уж многих, ни даже предупреждать их. Все-таки я позвонил Дану. Мы редко видимся, но семья есть семья, разве не так? Дан был мил – или вежлив? Трудно сказать. Хотел мне помочь. Излишнее предложение: после семидесяти восьми лет одинокой жизни уже сам умеешь улаживать свои дела.

Я принял свое решение после нескольких дней лечения, без энтузиазма. Насколько помню, я никогда не чувствовал себя близким к своей сестре. Она уже ребенком была такой – не способной на нежность. Сухая с матерью, подозрительная с отцом, со мной всегда держалась на расстоянии. Она была красивая, белокурая настолько же, насколько я темноволосый, белокожая и тонкокостная; а я приобрел сложение пловца, смуглую кожу и грубоватые черты. Но, несмотря на колючий характер, родители ее обожали, холили и лелеяли, а мое воспитание сводилось в основном к выговорам и наказаниям.