Книга Темный век. Трактирщик - Александр Воронков

Костерок горит-потрескивает, лежу, спину грею, гематогеновую плитку посасываю, растягивая удовольствие: кто знает, когда ещё себе еды добуду, так что волей-неволей приходится энзэ экономить. Из фляжки солдатской тёплую водицу прихлёбываю с алюминиевым привкусом. Почему не лицом к огню? Так ведь места незнакомые, мало ли кто тут по ночам бродить может, так что слепить самому себе глаза светом костра — глупо и небезопасно. Нож-то на поясе висит, да и пехотная лопатка под рукой в землю воткнута, но уж больно несерьёзное это подспорье в случае чего: я же вам не Рэмбо какой, чтобы одним ножиком-режиком взвод злодеев на спагетти распустить. От огня позади всё тело постепенно согревается, наломавшиеся за день с лопатой мышцы нудно тянет тупая боль, но веки глаз сами постепенно смежаются…

Проснулся от холода: костёр давно погас, а утренняя роса покрыла всё вокруг, включая и мою скромную персону. Штаны, куртка, даже скрытая под ней синяя футболка с длинным рукавом — всё пропиталось влагой. Руки покрыты каплями воды. Провёл по лицу — тоже мокрое! Коснулся головы… Блин! А где же серебряный обруч с камнем? Вчера я так офигел от происшедшего переноса шайтан ведает куда и почему, что попросту о нём забыл. Точно помню, что с головы этот «серебряный венец» я не снимал. Так где же он? Оп-па! Пальцы нащупали… нащупали… обруч — но под волосами… нет, не под волосами: под кожей! Надо лбом, на месте камня, возникла небольшая малозаметная шишка, а остальной части обруча уже совсем не заметно. «Картина вторая — те же и пушной зверёк. И чего мне теперь с этим делать?»

Ладно. Раз ничего не поделаешь, то и делать нечего. Надо выдвигаться куда-нибудь, искать ближайший очаг цивилизации. Может, ещё удастся место копа к вечеру отыскать: авось никто к тому моменту там пошариться не успеет. Значит, там, где встаёт солнце, там восток. За спиной у меня, то есть на севере, опушка леса и докуда этот лес простирается лично мне неизвестно. Перед глазами довольно широкая травянистая пустошь, постепенно понижающаяся. А где низина, там вполне может быть река или ручей. Река же, скорее всего, может привести к людскому поселению. Значит, решено: собираюсь и иду искать ближайшую водную артерию. Голому одеться — только подпоясаться. Подобрал лопатку, засыпал на всякий противопожарный случай землёй погасшее кострище, прополоскал рот глотком воды из фляги и направился вниз через пустошь, оставляя за собой неровный ломаный след на хрустально-зелёном покрывале покрытых росою трав…

Как ни странно, но признак цивилизации мне попался гораздо раньше, чем самый захудалый водоём. Вместо водной артерии под моими ногами лежала артерия сухопутная, то бишь дорога. Узкая, не более двух метров шириной, дорога в двух колеях которой блестела грязь, а всё пространство между ними поросло травой, хотя и не такой высокой, как по сторонам этого «муравского шляха». Ладно, раз есть дорога, значит, есть и места, куда она может вывести. Вот только интересно: в какую сторону лучше повернуть, чтобы до этих самых мест поскорее добраться? Глянул влево-вправо: ничего на горизонте не видать! Значит, доверимся удаче. Достаю кошелёк, не глядя вытаскиваю монету: «Если орёл — иду направо, решка — налево. Раскрываю ладонь. Кругляш матово белеет: „Банк России 5 рублей“. Значит, так тому и быть!

…Похоже, зря я пошёл налево. „Левый уклон“ до добра не доводит. Уже километров пять топаю, а всё „ни деревни, ни домишки, и никто не даст коврижки“. Уже и пожевать бы чего неплохо. А энзэ трогать совсем не хочется. Хотя погоди-ка: что это там вдали виднеется? Мужик вроде. Поле пашет. Но за каким шайтаном не трактором или, на худой конец, культиватором, а плугом, в который впряжена лошадь? Что он, только из каменного века вылез, что ли? Надо подойти, поговорить, определиться по местонахождению.

Прохожу ещё пару сотен метров до пахоты, приближаясь к работнику клячи и плуга. Э, так и верно: лошадь — натуральная кляча, и хромает на правую заднюю ногу. А плуг… Нет, ребята, это ни разу не плуг. Это соха — цельнодеревянная, без колёс, да и, похоже, без лемеха. Такой пахать — только землю без толку царапать. Ра-бот-ни-чек, хай ему!

— Здорово, земляк! Бог в помощь!

— Гутен морген, херре рейсенде! Ви канн ишь хельфен?

Блин. А ведь он мне на немецком отвечает. Но на каком же отвратительном диалекте!

Не уверен, что этот бауэр поймёт мой „русишь-дойч“, но я-то его, худо-бедно, понимаю!

Перейдя на немецкий, повторяю приветствие.

— Скажи, где я нахожусь и как быстрее попасть в город?

— О, добрый человек, до города далеко, четыре-пять дней пути пешком. А находимся мы с тобой в окрестностях деревни Малый Коуржим близ замка благородного господина Иоганна Чевоя. Вернее, уже бывшего его замка.

— А почему „бывшего“ и кто такой этот господин Чевой?

— Благородный рыцарь Иоганн Чевой — сын и наследник прежнего владельца Филиппа Чевоя, прозванного Медвежьей Лапой. Неплохие это были господа, непосильно людей не облагали. Но надо же было тому случиться, что после смерти Медвежьей Лапы приехавшие беки отобрали деревянный пайцзе, который некогда по повелению грозного Шейбани был пожалован ещё деду господина Иоганна как одному из первых рыцарей, перешедших на сторону монголов. Через год приехал баскак с отрядом воинов и заставил благородного господина Иоганна выплатить десятую долю со всего имущества от денег до хлопов. Благородный господин Чевой отдал всё, что потребовал баскак, но, после отъезда непрошенных гостей, обложил всех оставшихся в обеих его деревнях мирян тяжёлым оброком. И бОльшую часть этого оброка потребовал выплачивать не зерном, рыбой или скотом, а добрым серебром.

А откуда крестьянину-хлебопашцу серебра-то набрать? Однако же окрестный люд поднапружился, и в первый год наш господин получил довольно серебра для откупа. А вот в нынешнем году серебра не хватило. Баскак приехал — ан дани-то недостача. Отъехал ни с чем восвояси, но через дюжину дней воротился с четырьмя сотнями: монгольской и тремя пешими из наших же богемцев. Тут-то и не стало у нас господина и вся округа обезлюдела.

„Бред форменный. Рыцари какие-то, баскаки, монголы, дань, серебро…

Не то мужик зачем-то вознамерился запудрить мозги прохожему, не то крыша едет со страшной силой, причём с равной вероятностью как у меня: в таком случае всё вокруг просто глюки, а на самом деле я попросту лежу сейчас в уютной белой палате, не исключено, что и с мягкими стенами, так и у мужика: тогда понятно, отчего он со своей клячей тут Микулу Селяниновича изображает. Но есть и ещё один вариант: этот бред — вовсе не бред, а в самом деле происходит не разбери-пойми что? Вспоминая ту цепочку непонятностей, благодаря которой я оказался здесь, можно поверить если не во что угодно, то в очень и очень многое…“

— Погоди-ка, уважаемый!

А зачем господину Иоганну понадобилось именно серебро, и почему, всё-таки, его не стало?

— „Уважаемый“. Давненько старого Пепку никто не называл „уважаемым“, а говоря по правде, и вовсе никогда не называли. Не стало благородного Иоганна Чевоя потому, что он был казнён за неисполнения воли хана: человек, брошенный с переломленным позвоночником без помощи со стороны, живёт достаточно долго, чтобы ощутить всю тягость своего положения, мечтая о быстрой смерти, но в конце концов всё-таки умирает. Серебром же он желал откупить от угона в ясырь десятину из своих хлопов: ведь, если некому станет работать на господина, то на что же благородные господа жить смогут? Походы против императора или франков, конечно, приносят добычу, но большую её часть забирают себе нукеры хана. Вот и остаётся доблестным рыцарям простой выбор: либо выплачивать ежегодно десятину монголам и вторую десятину — матери нашей Апостольской католической Церкви, снимая с хлопов по две шкуры, либо лишиться собственной головы.