Книга Когда приходит любовь - Мариса де лос Сантос

Его звали Мартин Грейс. Замечательное имя, состоящее, как вы могли заметить, практически из тех же букв, что и Кэри Грант. Разумеется, если вы не являетесь ошибкой природы, вы, вероятно, этого не заметите, так что вам будет приятно узнать, что и мне это не сразу пришло в голову. Только позднее, уже лежа в постели, я все это сообразила, мысленно вычеркивая буквы воображаемым карандашом, но делая вид, что меня это не слишком интересует, и даже небрежно наклоняя голову над подушкой, хотя, кроме меня, в комнате никого не было.

Откровенно говоря, я немного суеверна в отношении имен. Еще учась в колледже, я встречалась с высоким блондинистым туповатым парнем из Батон-Руж исключительно из-за того, что его звали Уильям Пауэлл, как актера, которого все знали по фильмам «Тонкий человек» и «Оклеветанная». Он один из тех мужчин, в чью красоту ты веришь полностью, даже если знаешь, что ничего особенного в нем нет.

Моя мать познакомилась с этим парнем и сразу поняла, что меня зацепило.

— У тебя нос, как у Мирны Лой, — сказала она. — Довольствуйся этим.

Но я все равно бросила Билла только через несколько вечеров, после того как побывала в особняке времен короля Георга, превращенном в пещероподобное студенческое общежитие, и увидела, как Билл, голый до пояса, танцует на столе, а его несчастный живот колышется подобно медузе. Медуза пульсировала, и Уильям Пауэлл, деликатно пожав плечами, отмежевался от Билла навсегда и исчез в ночи, благоухающей жимолостью.

Скользкое это дело — имена. И все же Мартин Грейс — хорошо. Очень хорошо.

Он стоял в дверях, темноглазый, с легкой улыбкой на губах. Высокий. Костюм, волосы, контур лица — все по высшему классу. Великолепно стройный — это выражение из какой-то книжки, которую я читала в четвертом классе. И почему-то оно пришло мне в голову. Только, как я позже вспомнила, главный герой застрелился. Но у этого мужчины, моего мужчины, впереди была достойная, интересная и спокойная жизнь. Я преувеличиваю, но не слишком, когда говорю, что когда он шел к стойке, когда он шел ко мне, собаки, шахматисты, коляски и все остальное расступались перед ним, как волны Красного моря.

— Привет, — сказал он. Голос у него не был сладкозвучным или громоподобным, он не говорил в нос, но тем не менее он и стал главным героем. И разумеется, вы знали это заранее, у него была ямочка на подбородке, и пару секунд я раздумывала, не коснуться ли ее и не спросить, как он бреет свой подбородок, потому что, уж если кому и подражать, то пусть это будет Одри Хепберн. Я сдержалась, но почувствовала, что эта ямочка навсегда врезалась в мое сознание.

— Привет, — сказала я.

— Кофе, пожалуйста. Черный. — И я сразу поняла, что это то, что он действительно любит, и что он не выдает себя за мачо, как ковбой Мальборо, за которым его мужественность тянется как длинный, глупый хвост.

Когда я подавала ему кофе, то слегка задержала на чашке указательный палец, когда он брал ее. Мне хотелось верить, что чашка превратилась в маленький проводник и вздрогнула от нашего электричества. Так или иначе, но кофе выплеснулся на мою руку, я вскрикнула и прижала ее к губам, как двухлетний ребенок.

Он взглянул на меня с беспокойством и сказал:

— Меня следует запереть в клетке.

— Профессиональный риск, — отмахнулась я. — Все путем.

— Путем? В самом деле? Потому что если это не так, то вы должны мне сказать, и я пойду и утоплюсь в Делавэре.

— Не говорите ерунды, — заметила я, — Скуйкилл куда ближе.

— Зато Делавэр глубже. У меня не хватит мужества утопиться на мелководье даже ради вас.

«Даже ради вас, даже ради вас», — запело мое сердце.

— Хотя… — сказал он.

— Хотя что? — огрызнулась я.

— Хотя можно попробовать Темзу. Я улетаю в Лондон через два часа.

Может быть, вы и не почувствовали, что земля качнулась, но, поверьте мне, это почувствовала я. С первой секунды между нами возникло интуитивное созвучие, которое я могу сравнить только с шестым чувством — им обладают играющие в ансамбле музыканты, если, разумеется, я хоть немного разбираюсь в джазе. Это был разговор, которого я ждала всю жизнь.

Так мы с ним и перекидывались фразами. Он рассказал о своей деловой поездке — четыре дня в Лондоне, что-то связанное с финансированием, и о том, что в Лондоне действительно туманно.

Я была напряжена, краснела, но не нервничала. Чудо да и только, но я была готова к встрече с этим идеальным мужчиной. Я была в «теме». У меня даже хватило расторопности в присутствии Мартина Грейса выполнять свою работу, потому что такова жизнь, не правда ли? И именно тогда, когда я наслаждалась разговором с Воплощением своей мечты, двое мальчишек ввалились в кафе, высыпали на прилавок горсть мелочи и заказали два кофе латте. Не нашли другого времени! Твои глаза прикованы к сногсшибательным карим глазам с густыми черными ресницами! И тут я слышу:

— Почему бы вам не поехать со мной?

Это сказал он. Мартин Грейс. Мне.

В тот вечер, лежа в постели, я снова услышала эти слова, возвращенные моей слуховой памятью. Услышав голос Мартина, я села, потом встала и подошла к окну в белой ночной рубашке, словно призрак, и опустилась в кресло. Это кресло я год назад обтянула цветастым тяжелым шелком, который когда-то был чудовищным бальным платьем и висел в скупке в Буэна-Висте (произносится — Бьона), штат Виргиния. Я открыла окно — окно в мою Филадельфию, в тот ее кусочек, который принадлежал мне и позволила своей любви к ней подняться вверх, как аромат цветка, и исчезнуть в прохладном воздухе Спрюс-стрит с ее машинами, огнями, синагогой на углу и геями перед ней, такими молодыми, что щемило сердце. При виде их у меня возникали сразу два желания: я хотела, чтобы машины останавливались, и не хотела, чтобы машины останавливались.

Я бы могла сейчас быть в Лондоне. Лежала бы на незнакомой английской подушке рядом с Мартином Грейсом.

Почему меня там не было — длинная история, такая длинная, что, возможно, это вовсе и не история. Но то, что я сказала тогда в ответ, просто идиотизм с моей стороны. Человек к тебе со всей душой, а ты его мордой об стол.

Я постояла с минуту, взвешивая здравый смысл и желание, осторожность и импульс. Но, несмотря на смятение, я знала, что ответ может быть только один.

— Я бы хотела, но не могу. Моей маме не понравится.

— Так мы на этот раз оставим ее дома. Она сможет поехать с нами в Париж.

Пока я сидела на подоконнике, вспоминая тот разговор, одинокая, в ночной рубашке, с горящими щеками и почему-то счастливая, я увидела вдалеке вертолет и луч прожектора, скользивший из стороны в сторону. Я представила себе пару в вечерних туалетах, которая танцевала и пела на улице внизу, и юбка женщины при поворотах вздувалась и становилась похожей на белую гвоздику.

Затем я представила, как мама будет сопровождать меня и моего не очень юного (лет на пятнадцать старше?) любовника в Париж. И саркастически воскликнула: «Ха!»