Книга Изверг - Эмманюэль Каррер

В Ферне Коринну все знали, она жила там до того, как развелась с мужем и уехала в Париж. А вот о ее романе с Жан-Клодом не знал никто, кроме Люка и его жены, которые по этой причине Коринну не жаловали. Они считали ее вздорной бабенкой, способной наплести что угодно, лишь бы привлечь к себе внимание. Но, поскольку вера в происки неведомых врагов день ото дня слабела, требовалась другая версия, и они ухватились за идею преступления на почве страсти. Люк вспоминал откровения Жан-Клода, глубокую депрессию, в которую друг погрузился после разрыва. Если связь возобновилась, нетрудно было понять, почему он потерял голову: метался между женой и любовницей, запутался во лжи, да еще переживал из-за своей болезни… Да-да, Жан-Клод признался ему и в этом: у него был рак, он лечился в Париже у профессора Шварценберга. Люк сообщил об этом жандармам, те проверили, и оказалось, что профессор Шварценберг знает о Жан-Клоде не больше Кушнера. Тогда запросили онкологические отделения всех больниц Франции, но медицинской карты Жан-Клода Романа нигде не обнаружилось.

Коринна потребовала через своего адвоката, чтобы газеты впредь не упоминали о любовнице монстра: пусть ее называют просто «подругой». Потом выяснилось, что она передала ему свои сбережения — 900 000 франков, чтобы он поместил их для нее в швейцарский банк, а он их попросту прикарманил. Таинственные махинации свелись к банальнейшей афере. Никто больше не заикался ни о шпионаже, ни о преступной сети. Следователи полагали, что он обманывал и других близких ему людей, а журналисты прозрачно намекали на причину их молчания: выгодное помещение капитала, которым он их соблазнял, было не вполне законным, возможно, этим и объяснялась настороженность влиятельных лиц Ферне? Люка эти инсинуации выводили из себя. Его, как «лучшего друга убийцы», постоянно осаждали парни в кожаных куртках: потрясая журналистскими удостоверениями, они совали ему под нос микрофоны и сулили золотые горы за возможность заглянуть в альбом с фотографиями. Он выгонял всех, оберегая память об умерших, — и в результате его подозревают в уклонении от налогов!

Новые шокирующие сведения поступили и от родных Флоранс. Семья Кроле жила в Анси, Ладмирали хорошо ее знали. Родители жены, оказывается, тоже доверили Жан-Клоду деньги — премиальные, полученные отцом перед выходом на пенсию, а после его смерти — миллион франков, вырученный от продажи дома. Мало того что эти деньги, заработанные трудом всей жизни, были безвозвратно потеряны, так еще и мучительное подозрение примешалось к их горю и усугубило его: старик Кроле умер, упав с лестницы, и в тот день он был в доме один на один с Жан-Клодом. Надо ли понимать, что тот убил еще и своего тестя?

Как же так, ломали голову люди, как мы могли столько времени жить рядом с этим человеком и ничего не заподозрить? Каждый мучительно пытался вспомнить, не закрадывалось ли раньше, хоть на мгновение, в его душу подозрение. Председатель административного совета школы теперь рассказывал всем, как искал и не нашел имя Жан-Клода в справочнике международных организаций. Люк и сам вспомнил, что была у него такая мысль несколько месяцев назад, когда он узнал от Флоранс, что его друг в свое время прошел по конкурсу в парижскую интернатуру пятым. Удивил не успех, а то, что он, Люк, не знал об этом. Странно, мог бы и сказать. Когда он пристал к Жан-Клоду с вопросами и попенял за скрытность, тот, пожав плечами, ответил, что не хотел делать из этого событие, и переменил тему. Поразительно, как умело он отводил разговор от себя. У него все так ловко получалось, что собеседники не сразу спохватывались, а потом вспоминали об этом с умилением: надо же, какой скромняга, не кичится, предпочитает говорить о чужих заслугах, не распространяясь о своих. У Люка, правда, то и дело возникало смутное чувство, что в скупых рассказах Жан-Клода о его карьере что-то не так. Он подумывал, не позвонить ли в ВОЗ, узнать, чем же, собственно, занимается там его друг. Но не стал, решил, это глупо. Теперь ему не давала покоя мысль, что, сделай он это, может, все бы обернулось иначе.

«Может быть, — сказала Сесиль, когда он поделился с ней гнетущим его чувством вины, — может быть, тогда он убил бы и тебя».

Говоря о нем поздней ночью, они ловили себя на том, что не могут больше называть его Жан-Клодом. И Романом тоже не называли. Он существовал где-то за пределами жизни, за пределами смерти, и у него больше не было имени.

Прошло три дня, и они узнали, что он будет жить.

Новость эта, обнародованная в четверг, весь следующий день витала в воздухе, даже на похоронах стариков Романов, которые состоялись в Клерво-ле-Лак. Похороны Флоранс и детей отложили, чтобы дать судебно-медицинским экспертам закончить работу. Эти два обстоятельства сделали погребальную церемонию еще более тягостной. Как было поверить в слова об упокоении в мире, которые через силу произносил кюре, когда гроб опускали под дождем в мокрую землю? Никто не мог настроиться на подобающий лад, найти в душе хоть каплю покоя, позволить себе погоревать. Люк и Сесиль приехали на похороны, но с родней Романов они были едва знакомы и держались в стороне. Красные, обветренные лица крестьян-горцев осунулись от бессонницы, от неодолимых мыслей о смерти, от недоумения и стыда. А ведь Жан-Клод был гордостью Клерво. Все восхищались им: подумать только, человек так многого добился в жизни и, надо же, ничуть не зазнался, все такой же простой и стариков-родителей не забывает. Звонил он им каждый день. Говорили, будто он отказался от высокой должности в Америке, чтобы не разлучаться с ними. Местная газета «Прогре», посвящавшая делу Романа по две полосы в день, поместила фотографию, снятую в коллеже, когда Жан-Клод учился в шестом классе: он стоял в первом ряду, сияя доброй улыбкой, подпись гласила: «Кто бы мог подумать, что тот, кого ставили всем в пример, окажется чудовищем?»

Отец был убит выстрелом в спину, мать — в упор в грудь. Она-то наверняка, а возможно, и отец знал, что умирает от руки сына. В один и тот же час встретили они свою смерть — она придет за всеми и могла к тому моменту уже забрать их, но чтобы увидеть в последний свой час крушение всего, что было смыслом, радостью и оправданием их жизни? Кюре говорил, что они узрели Бога. Для верующих это само собой разумеется: в миг смерти душа видит Бога не отражением в туманном зеркале, а лицом к лицу. Даже люди нерелигиозные верят в нечто подобное: в тот миг, когда умирающий уходит в мир иной, перед ним наконец-то ясно и отчетливо, как фильм на экране, проходит вся его жизнь. И это-то видение, призванное стать для стариков Романов итогом всей их жизни, явилось им торжеством лжи и зла. Вместо Бога в обличье их любимого сына им явился тот, кто в Библии именуется сатаной, а среди людей считается извергом.

Все это не шло из головы: изумление обманутых детей в глазах старика и старушки; маленькие обугленные тела Антуана и Каролины, лежавшие рядом с телом матери на прозекторских столах, и еще одно тело — грузное, безвольное тело убийцы, такого знакомого и близкого всем окружающим и ставшего теперь чудовищно чужим, тело, которое начинало понемногу шевелиться на больничной койке в нескольких километрах отсюда. Тяжелые ожоги, говорили врачи, плюс действие барбитуратов и углекислого газа, но к выходным он должен прийти в сознание, и уже в понедельник его можно будет допросить. Сразу после пожара, когда все еще верили в несчастный случай, Люк и Сесиль молились, чтобы он умер, — ради него самого. Теперь они молились о том же, но ради себя, ради детей, ради всех живущих на этом свете. Останься он жить — он, Смерть в человеческом обличье, — и страшная, неотвратимая угроза нависнет над миром живых, и никогда не вернется покой, и ужасу не будет конца.